Читать книгу "НКВД. Война с неведомым - Александр Бушков"

Вот об этом в деревне даже не сплетничали. Не знаю, почему,но не сплетничали. Хотя тут, казалось бы, есть о чем почесать языки…

Деда Якуба Хуберт несколько раз брал с собой на охоту. Деддо самой войны был заядлым охотником – потом-то, когда пришли немцы, ружьепришлось сдать подальше от греха. А Хуберт тоже любил ходить на птицу. У негобыла прекрасная собака, Берта, чистокровный сеттер, в бело-черную крапинку. Этодед Якуб говорил, что Берта – чистопородный сеттер, он в этом понимал. Да,по-моему, Берту Хуберт подобрал уже где-то в Советском Союзе, это была наша псина.Я как-то попробовала с ней заговорить по-русски, так она запрыгала, завизжала,определенно понимала… Значит, ее и звали наверняка не Бертой, это Хуберт потомназвал… Но она уже откликалась на «Берту».

Немцы вообще-то леса боялись – партизан у нас было богато,особенно летом, по теплу. Но Хуберт ходил, не боялся, и ничего с ним никогда неслучалось… Деду Якубу тоже перепадала утка или кто-то еще…

Но вот эти вот их с бабкой переглядки… Верно вам говорю, вэтом было что-то если не жутковатое, то уж необычное – точно. Это надо быловидеть: как они сидят истуканчиками друг против друга, с блаженными, можносказать, физиономиями. Зачем-то это было им нужно, и бабке, и Хуберту. Я у нееникогда ничего не спрашивала. Не то чтобы боялась… Просто… как-то не тянулоспрашивать. Потом, когда Хуберт уйдет, баба Марьяна обычно покряхтит, встанет,потрет спину – и всякий раз говорит, будто самой себе:

– И ходит, и ходит… (Только лицо у нее ничуть не сердитое).Надо же, немец – а тоже…

И ничего больше не говорила.

А потом, месяца за три до освобождения, Хуберт меняформенным образом спас. От Пауля.

Понимаете, я в пятнадцать лет уже была такая… Ну, все примне. Парни уже начинали подъезжать. Мои ровесники. А потом Пауль прилип, какклещ.

Он был шофер, на легковушке, возил какого-то офицера. У нашихнемцев было несколько офицеров – начальство. И одного (не самого старшего позванию вроде бы) возил Пауль.

Он был молодой – я не офицера имею в виду, а Пауля. Летдвадцать с чем-то. И, если честно, очень даже симпатичный – чернявый, усикиаккуратненькие, тонюсенькие, как у грузина в «Свинарке и пастухе», всегданаодеколоненный, сапоги начищены, аккуратненький, ухмыляется и зубы так исверкают…

Нет, как парень он был очень симпатичный. Но я тогда об этомкак-то не думала. И потом, он же – немец. Вы не представляете… Конечно, гулялис ними многие. И не обязательно это были девицы… легкого поведения. Деломолодое, знаете ли. А немцы – они тоже были разные. Люди как люди, есличестно. Мы ведь три года жили под немцем. Какая ни была жизнь тяжелая, ноприсутствовало в ней нечто налаженное. Устоявшееся. Мы верили, что нашикогда-нибудь вернутся, но это было что-то отвлеченное, если по совести, нечтовроде мечты… А жизнь шла своим чередом, в ней была некая свояопределенность.

Но вот… Были ведь еще и партизаны. А прослыть «немецкойкурвой» – это, знаете ли… Чревато. Случалось, убивали. Да-да, вот таких вотдевушек, и вовсе не проституток, не шлюх. Сложное было время, тяжелое. Оступисьна одной тропинке – немцы повесят, сделай что-то не так – партизаны могутзастрелить. Тем, кто на войне или в партизанах был, честное слово, гораздолегче – у них было свое место, они были сами себе хозяева и защита. А вотмирное население обитало даже не меж двух огней – меж многих. В общем, сложнобыло, как в лабиринте…

С какого-то момента Пауль меня высмотрел и проходу не давал.Хоть плачь. Нельзя же все время сидеть дома или в погребе. А не успеешь наулицу выйти…

Он караулил, точно. Полное впечатление. Его офицер разъезжалмало, днями напролет сидел в конторе с бумагами (он, переводя на наши мерки,был чем-то вроде директора МТС, одним из начальников над ремонтниками), а Паульбыл сам по себе. Определенно караулил. Выйдешь из дома, пройдешь немного – инате вам, за спиной тормоза визгнули. Высовывается Пауль и начинает клеиться.Как обычно, как это парни всегда умели. Мол, покатаемся, погуляем, вы мнесердце разбиваете, фройляйн, я от вас без ума… И все такое прочее, полныйнабор, как по-писаному.

Нет, русского он не знал. То ли он был из польских немцев,из фольксдойчей, то ли просто долго служил в Польше – но вот польский зналочень хорошо. Так и чесал без запинки: паненка, естем сердечне зранионы…[16] Я его прекрасно понимала: откровенно говоря, белорусский ипольский – почти тот же самый язык, только буквами мы пользуемся русскими, аполяки – латинскими…

Он ко мне подступал всерьез, это быстро стало ясно. Никакихтаких вздохов под луной и прочей лирики. Он и сам особенно не скрывал: мол, ятебя хочу – и точка. А раз хочу – значит, получу. И, если совсем честно, то,что он немец и оккупант, тут ни при чем. Просто-напросто завзятый бабник,наглый, как черт. Среди наших парней таких тоже хватало. Никакой особеннойразницы. Точно так же наседали, прицепится, как репей…

Проходу от него не было, житья не стало. Знаете, что онскоро выкинул? Стал таскаться в гости. Вот именно, самым наглым образомвваливаться в дом. И еще гостинцы носил, прохвост! Шоколадку, консервы… Своегомать моментально выставила бы за ворота – а это ж немец, что поделаешь….Рассядется, достанет сигаретку и чешет на польском с самым беззаботным видом:мол, пани Вера (это мою мать звали Верой), вы напрасно пугаетесь немцев,культурной нации, мы очень даже галантные и вежливые люди, особенно военные, явам честно скажу, что ваша очаровательная дочка на меня произвела огромноевпечатление, и, если подумать, я готов рассуждать насчет законного брака… Втаком вот духе. По сути – вежливо и культурно, а на деле – нахально. Балансировалпостоянно на грани самой натуральной пошлости – с улыбочкой, с ужимкамиволокитсткими… Мол, отпустите вашу Надю со мной погулять, обещаю, все будет ввысшей степени культурно, я ей буду читать стихи и пересказывать лирическиекниги о природе и благородной любви, сочиненные германскими классиками…

Ага! Я с ним прошлась пару раз, чтобы только отвязаться.Какие там стихи – тащит куда-нибудь в укромное местечко, лапает, твердит сосвоей всегдашней улыбочкой, что научит меня любви по-европейски, раскрепощеннойи пылкой… Еле вырвалась. Он ведь нисколечко не шутил, он себе всерьез такуюзадачу поставил… До чего дошло: он где-то подхватил парочку русских песен. Едетза мной по деревне на своем вездеходике и распевает во всю глотку: «Ты неплачь, Маруся, будешь ты моя…» Или запустит нашу же частушку, такую, что ушивянут…

В общем, обо мне пошли разговоры. Люди стали коситься так,что… Полицаи вслед ржали. У нас стояли не наши полицаи, не местные –с Западной Украины. А это была такая сволочь, что почище любой другойсволочи. Вы знаете, что это именно они Хатынь сожгли? Я имею в виду – не те,что стояли у нас, вообще… Украинцы. В книгах до сих пор пишут, что Хатыньсожгли немцы – а на самом деле там зверствовал отряд украинских полицаев.Может, какой-то немец и командовал, не знаю. Главное там были не немцы, аукраинцы.