Читать книгу "1795 - Никлас Натт-о-Даг"

— Извини, Ларс… ты не мог бы покараулить за дверью. Не хочу огорчать тебя зрелищем моих судорог.

Свала кивнул. За много лет служения он выработал правило: больному надо во всем потакать, это способствует выздоровлению. Без слов взял табуретку и пошел к выходу.

— Никому не рассказывай, ладно?

— Само собой.

— Перед своим Богом клянешься?

— Да.

Сетон заперся и прислушался. Табуретка скрипнула под тяжестью тела пастора. Взял трех жучков, растер в пальцах, бросил в стакан с водой и, запрокинув голову, выпил.

12

Сначала ничего не почувствовал. Потом зашумело в ушах. Похоже на все усиливающийся, а потом и штормовой прибой. Комната качается, погружается в туман. Странный, пугающий звук, но все же успевает понять — этот звук издает он сам. Скрипит зубами. Обильный пот, тоже волнами, как будто тело выжимает невидимая прачка. Все тело изогнулось в протесте — какое право имеют эти дохлые изумрудно-зеленые жучки вторгаться в его sanctum sanctorium?[18] Хуже и хуже… в темных углах тени сгущаются, приобретают грозные очертания то ли драконов, то ли медведей, от них отшатываются даже стены, нарушая привычное соотношение прямых углов и плоскостей. Чувство тревоги почти невыносимо, он не находит себе места. То бросается на пол, то снова вскакивает на койку, комкает одеяло. Внезапно слышит себя со стороны; выкрики, смех, дикий, почти волчий вой. Внезапно все стихает.

Вокруг молчаливая, пустая вселенная.

Голос из мрака. Вернее, стон. Бред, пытающийся любой ценой отстоять свою подлинность.

Где же он? Конечно же, Сакснес. Он еще мальчик. Оспенные язвы еще не зажили, он вытолкнут из водоворота озноба и бреда в мир, где отца уже нет. Идет по узкой, наспех протоптанной в снегу тропинке. По сторонам — оглушительная тишина, вымершие и выстуженные дома, дыма из труб не видно. Дома умерших и умирающих. Безлунная ночь. Небо черно, путь освещает только слабое голубоватое сияние снега, отражающего неуловимое простым глазом свечение Вселенной. Голос отца стих, и вместе с ним стихло и ушло в безмолвие слово Божье. Но он обязан делать то, что до последнего делал отец. Вода в бутыли, тряпка, чтобы охладить пылающий лоб, Библия и книга псалмов.

Каждый раз, когда оступается, колючие чешуйки наста умудряются пролезть в щель между носками и башмаками, быстро тают и превращаются в ледяную воду.

У стены дома он отряхивает снег с башмаков. В очаге тлеют еще не обратившиеся в золу угли, и ему удается зажечь найденную в кухне на ощупь лучину. Подносит лучину к свече в простом подсвечнике: латунная трубка с петлей для пальца укреплена на блюдце, куда стекает оплывающий воск.

Он идет на звук: влажный бессильный кашель, то и дело прерывающий судорожное, с мучительными стонами дыхание. В нос ударяет отвратительный запах.

Грубо сколоченная кровать с самодельным балдахином. Карис Юхан… он уже при смерти, лицо отечно до неузнаваемости, покрыто сочащимися сукровицей язвами.

Умирающий почувствовал: в комнате кто-то есть. Тихо еле увернулся от потянувшейся к нему руки.

Карис Юхан… огромный дядька с громоподобным голосом, от которого батраки на другом конце поля вжимали головы в плечи. От него ничего не осталось: горсть костей в слишком большом для них мешке. И еле слышный голос:

— Ульрика? Моя Ульрика… это ты?

Какой смысл отвечать умирающим? Они тут же забывают собственные вопросы и не понимают ответов. Жена Юхана уже вторую неделю в могиле, он при смерти. Перейдена граница, перед которой бессильно останавливаются и растворяются память и здравый смысл.

Тихо садится на табуретку и долго сидит, прислушиваясь к каждому вздоху. Время от времени кладет руку на грудь — бьется ли сердце. Он заходит к каждому умирающему, не пропускает ни одного, пытается уловить загадочную и пока непостижимую границу между жизнью и смертью.

Карис Юхан дышит все труднее. Это уже не дыхание, а хрип… но можно ли назвать его предсмертным, последним? Мальчик слез с табуретки, собрался с мужеством, поднес свечу и раздвинул веки умирающего. Темный и уже мутный зрачок закатился, пытаясь скрыться от света, старик начал беспорядочно и бессильно отбиваться. Тихо лег на него всем телом, стараясь не дать глазу закрыться. Страх и любопытство пересилили отвращение, которое он после выздоровления испытывал к чужим прикосновениям. Пальцы намокли от слез умирающего.

И вот он — последний вдох. Тончайшее, неуловимое и все же несомненное мгновение, переход от жизни к небытию. Тихо смотрит на внезапно потерявшие упругость мышцы покойника, на его лицо, старается прочитать его выражение — но выражения нет. Ни ужаса перед огненной бездной преисподней, ни тени восторга от внезапно открывшихся жемчужных врат рая. Пустота. Бесконечная пустота, быстро желтеющими контурами отгородившаяся от ушедшей жизни.

Найдется ли когда-нибудь ответ? Здесь, в Сакснесе, или в далеком, огромном мире?

В рамке окна — черное небо с горсткой звезд. Звезды кажутся тяжелыми, он чувствует плечами их вес. Заставил себя торопливо пробормотать молитву. Ему показалось, в комнате будто стало светлее, послышался голос:

— Сын мой, утешься, я с тобой.

Да, темнота отступает, похожая на облачко светлячков рука гладит его плечо. Отец. Во всем белом, лоб в венце жемчужного, приветливо мерцающего света. Доброе, мягко улыбающееся лицо, никаких следов гноящихся оспенных язв.

Мгновенное счастье тут же сменяется ужасом, будто в сердце вонзилась ледяная сосулька.

Он открывает рот и с трудом, преодолевая неуклюжее сопротивление языка, задает свой вопрос.

13

Холодное, влажное полотенце. Ларс Свала с трудом удерживает его у лба — голова Сетона беспокойно мечется по подушке. Отнимает, только когда в глазах больного начинают мелькать проблески сознания. У самого пола в лучах утреннего солнца медленно танцуют пылинки.

Подобрал ноги, пошевелил пальцами — как будто все органы действуют так, как предусмотрено устройством человека. Сильная боль в солнечном сплетении, будто кто-то ткнул кулаком и не хочет отпускать. Попробовал голос — слушается так себе.

— Как… долго?

— Всю ночь. Сам видишь — утро за окном.

Свала просидел с ним всю ночь. Набрякшие веки, усталый взгляд.

— Ты прости меня, я все же вошел. Боялся, сам себе навредишь в судорогах. — Свала протянул Сетону кружку с водой, дождался, пока выпьет, и налил еще. — Кончился припадок? Тебе лучше?

Сетон, преодолевая боль в мышцах, опустил ноги на пол.

— Да… думаю, да. Трясло сильнее, чем обычно. Все в тумане.

Свала встал и устало потер лицо.

— Ты меня должен извинить… мне надо немного поспать.