Читать книгу "Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби"

Мне неймется спросить его: «Как можно так со мной поступать? Как вы смеете предлагать мне поделиться моим очаровательным розовым цветочком с совершенно чужим человеком?» Но я молчу. Киваю — и другой человек подсаживается. Хочется сказать ему: «Ну хорошо, вы, допустим, сидите здесь, но вот это моя часть пластмасски с цифрой „пять“ на ней и мой кувшинчик молока, и только попробуйте подвинуть мой цветочек, потому что мне он нравится там, где стоит сейчас. Да, и держитесь, будьте любезны, своей половины стола. Моя половина — от пепельницы, а потому только попробуйте хоть что-нибудь свое поставить на мою половину».

Попадаются мировецкие люди. Остаются на своей половине, и все идет гладко. Все бы так. Но бывает, в меня будто пуляют предупредительным выстрелом, — когда человек закуривает и тащит пепельницу вглубь своей территории. Такие не спрашивают, вот еще. Доев суп, загоняют свою пустую тарелку на твою половину. У меня брат такой. На середине нашей с ним кровати в детстве пролегала незримая граница, но брат не обращал на нее никакого внимания. Складывал ноги на мою половину, а иногда за ногами следовали и прочие его части. И все — леденющие.

Столик на одного — не выход, поскольку мне нравится владеть уймой стульев в придачу. Может, лучше вообще питаться дома. Не уверен.

Прошу вас, запишите на мой счет

Пабы это дело недолюбливают. Им не нравится, если люди забредают с улицы, устремляются в туалет, а затем прямиком шагают обратно. Пабы вывешивают объявления. «Туалеты только для наших посетителей». Поэтому я всегда покупаю сперва у них что-нибудь. Коробок спичек. И после этого можно спокойно пи-пи. Когда я не один и приглашаю своего спутника на пи-пи — прикрываю его, покупая пакет хрустящей картошки. «Запишите на мой счет». Бармены скорее всего в курсе. Они перехватывают ваш взгляд, стоит вам только войти. «Я точно знаю, что у тебя на уме. Ты из клиентов-налетчиков. Если есть в тебе хоть какая-то честь, закажи пинту». Чувствуешь себя пацаном среди сада, в фуфайке, набитой яблоками.

Веду список пабов, за которыми должок. Блокнот, исписанный названиями и адресами, где я брал кофе с сэндвичами, а в их уборную не наведался. Вот так набираю себе уйму должников. В Дублине есть по крайней мере десять пабов, куда я могу заходить с чистой совестью, облегчаться и топать дальше. По-моему, пабам надо вести подобные же списки. Так бармену будет известно, когда буравить тебя взглядом, а когда улыбаться. «Вперед. Все в порядке, ты тут сэндвич ел 25 октября 1990 года».

Если при тебе ребенок, преград никаких. Устремляешься внутрь, и все понимают, что дело срочное, все поспешно убираются с дороги, а мужики выкрикивают: «Осторожно, ребенок!» Бармен даже дверь подержит. Ни спичек покупать не нужно, ничего.

В шикарных гостиницах все замечательно. Заходишь в фойе, озираешься по сторонам, будто выискиваешь лорда и леди Понсонби-Смют. На самом же деле выискиваешь ты значок мужской уборной. Если нужда не слишком настоятельна, можно даже присесть ненадолго и бесплатно почитать что-нибудь. Многие гостиницы держат в наличии подшивку свежих газет, скрепленных деревянной рейкой, чтобы ты с ними домой не ушел. Себе же во вред они так, потому что гораздо проще развести из них костер — дрова для растопки уже приложены. Когда всем и каждому становится понятно, что чета Понсонби-Смют не явится, ты просто делаешь то, что должен, и уносишь ноги.

Были б у нас цивилизованные публичные заведения, я б на спичках и хрустящей картошке целое состояние сэкономил.

Иногда выбор книги — большая морока

Врачи все поняли превратно. Не спал я на сквозняке. Никогда на сквозняке не сплю. Все окна у меня в спальне закрыты накрепко, чтобы, пока сплю, не влетали громадные косматые мотыльки и не кусали меня в шею. Альтернативная целительница тоже неправильно поняла. Сказала, что боль в основании шеи — подавленный гнев. Посоветовала колотить подушки теннисной ракеткой и орать во весь голос: «Поделом тебе, очень гадкая ты личность!» Но я и так по шесть раз на неделе пинаю по дому бобовый пуф и обзываю его куда худшими словами.

Зато старик в автобусе все понял как надо. «Вы недавно записались в библиотеку?» — спросил он. Такие вот туманные вопросы задает подозреваемым в убийстве Эркюль Пуаро. «Скажите мне, дрюжёчек, когда вы в последний раз посещали слоновник в Честерском зоопарке?» «Ну и вот, — сказал старик. — Теперь все понятно. Вы на прошлой неделе получили читательский билет, а затем начала пошаливать шея». Это все потому, что книги на полках так стоят, объяснил он. Названия написаны на корешках, и приходится наклонять голову, чтобы их прочесть. «Противоестественно это».

«Я вам вот что скажу, — промолвил он. — Сестре пришлось бросить покупать кассеты с оперными записями — по той же самой причине. Она, хаживаючи в библиотеку по утрам, портила себе шею, эдак голову-то если наклонять. А потом поверх этого усугубляла себе всё в музыкальном магазине, где названия на кассетах-то с Паваротти тоже боком». Сказал, ей с ее шеей понадобилось в Лурд ехать, и с тех пор сестра ни единой книги в библиотеке не взяла и ни единой кассеты не купила.

Должен быть из этого выход. Мы изобрели весы, способные отличать банан от брюссельской капусты. Умеем опускать крошечные фотокамеры людям в горло и делать откровенные снимки фолликулов. Не должно быть такого, что взрослые дееспособные люди расхаживают по библиотекам и книжным магазинам, выглядя при этом как потерпевшие с хлыстовой травмой.

Возможный вариант — электрическая каталка. Укладываешься на бок, размещаешь голову на подушке. Затем ездишь взад-вперед по проходу между стеллажами, без всяких усилий читая названия. Если у библиотек туго с деньгами, я не против возлежать на более дешевой модели, которую катает обученный сотрудник. Верхние полки можно разглядывать, применяя перископ. «Келлская книга» вон лежит себе прекрасненько плашмя. Ничьего здоровья сроду не испортила.

Верните пластинки

Нет больше долгоиграющих пластинок. Стоило отвернуться на секунду — и кто-то успел объявить их устаревшими, пока я смотрел в другую сторону. «Простите, можем предложить только на кассете или си-ди». Не хочу я ни кассету, ни си-ди. Дайте мне чудесный, здоровенный долгоиграющий двойной альбом с цветными фотографиями посередке, на которых под пальмами сидит Эрик Клэптон[159].

Кассеты и диски слишком мелкие. Их не вынешь из сумки в автобусе и не поглазеешь на потрясный разворот «Тощей Лиззи» в туре «Живьем и опасно»[160], с дымом, разноцветными огнями и ревущей толпой. Прекрасный был способ показать свое свежее приобретение. Делал вид, что проверяешь картинки на конверте, а на самом деле объявлял всему миру: «Смотрите на меня. Я суперкрут, гляньте, что я купил!» И бесплатный буклет хочу. У меня обалденный в «битловском» альбоме «Отпускай». До сих пор его читаю. Хочу тексты на конверте, которые писали люди, напрямую закороченные на Луну. На ранних альбомах «Роллинг Стоунз» я не понимаю ни слова. Обожаю их читать. Люди когда-то спрашивали: «Можно посмотреть твои пластинки?» А затем усаживались на пол и пытались перечислить всех, кто нарисован на обложке «Сержанта Перца». Так, бывало, увлечешься, распаковывая альбом и читая надписи на конверте, что саму пластинку не ставишь еще час-другой.