Читать книгу "1917: Государь революции - Владимир Марков-Бабкин"

Урядный помолчал, а затем добавил вдруг:

– Мы, вашвысокородь, еще в англицком могем, ежели что.

– Да ты кладезь знаний! – Мостовский хитро посмотрел на Урядного. – А ты точно из крестьян или темнишь что-то?

Тот насупился.

– Ладно, не обижайся. Вот мы и приехали.

Выгрузив ценный груз и раздав указания, имперский комиссар повернулся к Урядному.

– Вот и все. Прошло тихо и гладко. Зря посол так нервничал. А ты молодец, быстро генерала нашел.

Урядный пожал плечами.

– Дык, ничего хитрого. Полковник указал примерный район. Я иду, а он сидит.

– Везучий ты, шельмец. Замолвлю за тебя словечко перед государем!

Унтер вытянулся:

– Рады стараться, ваше высокоблагородие!

Глава VI. Выбор будущего

Москва. Кремль. Собор Спаса преображения на бору.

18 (31) марта 1917 года

Лишь потрескивание свечей нарушало тишину древнего храма, и лишь свет свечей немного рассеивал тот полумрак, который не в силах был рассеять естественный свет, поступающий из узких маленьких окон.

Зажатый со всех сторон высокими корпусами Большого Кремлевского и Теремного дворцов, собор казался маленьким и словно игрушечным. Впрочем, домовой храм многих поколений русских правителей повидал за свои шесть с лишком веков всякое. Построенный, по преданию, первым московским Рюриковичем, видел он и величие великокняжеской усыпальницы, и упадок запустения во времена Тохтамыша и Наполеона, познал разрушения, пожары, поджоги и перестройки. Видел он и пышность торжественных богослужений, и многолетнюю тишину забвения. К счастью, сноса 1931 года он еще не видел и, надеюсь, не увидит.

Вероятно, мои предшественники точно так же стояли здесь. Возможно, они истово молились, возможно, просто размышляли в тишине. Стоял и я.

По моему приказу в собор никого не пускали. Службы не было. Тут вообще никого не было. Только я и древние образа, взирающие на меня со всех сторон. Какую ношу ты взвалил на себя, человечек? По плечу ли тебе сия ноша? Сдюжишь ли? Не облажаешься?

Впрочем, про «облажаешься» это я уже от себя добавил. Потому как предстояло мне сделать выбор, от которого зависело будущее, и лучшего места для размышлений найти мне было трудно.

А терзал мою душу непростой выбор: когда мне официально объявлять об одностороннем прекращении Россией любых наступательных действий на любых фронтах на ближайшие сто дней. Что бы я там кому ни говорил, но пока все это были лишь лозунги и пустые разговоры, которые ни на что не влияли и ни к чему не обязывали. Объявляя же «100 дней для мира», я переворачивал всю историю с ног на голову.

Нет, разумеется, мое воцарение уже изменило ход истории, но пока это касается лишь России, да и то пока лишь косвенным образом. Ход войны пока никак не изменился, и, в теории, у меня до сих пор сохраняется возможность не предпринимать никаких резких движений на внешнем направлении, пустить все идти своим чередом, спокойно воюя еще год-полтора, с тем, чтобы в том самом вагоне в Компьенском лесу были и русские представители. Ну, погибнет при этом дополнительно пара-тройка миллионов моих подданных, но так на то и война. Многие, типа Кирилла Владимировича, считают такую убыль «ртов» благом для страны.

Но этот, по-своему соблазнительный вариант я отбросил, не веря в то, что России просто так удастся занять свое место за столом победителей. Если уж «союзники» взялись нас топить, то они это будут делать и дальше, и у нас есть только два варианта: или, поджав хвост, надеяться на то, что нас допустят «в приличную компанию», заранее соглашаясь на все унижения и обманы при дележе пирога, или же сломать господам всю игру и заставить их играть по нашим правилам.

И лучшего момента, чем наступление Нивеля, мне было трудно себе представить. Катастрофа на Западном фронте была России однозначно на руку. И для усиления эффекта этой катастрофы были все средства хороши. И «100 дней для мира» были как раз одним из таких средств. Но проблема заключалась в том, что под удар мог попасть Русский экспедиционный корпус во Франции, как, впрочем, и Экспедиционный корпус на Балканах. В основном, конечно, во Франции, где все могло принять самые неприятные формы. Могли погибнуть мои солдаты.

Разумеется, если я не объявлю мирную инициативу, то как минимум несколько тысяч моих солдат погибнет во время наступления. А если объявлю? Не попадут ли в капкан русские бригады на Западном фронте? Опять же, через три дня должна случиться Червищенская катастрофа на Стоходе, где Россия потеряет две дивизии от неожиданного удара немцев. Я наивно полагал, что моего послезнания достаточно для того, чтобы катастрофу предотвратить. Ага, как бы не так! Не раскрыв источник своих знаний, я никак не мог исправить ситуацию, потому как меня тут просто бы не поняли – как так, столько крови пролили, положили в безумных атаках весь цвет гвардии, и вдруг царь приказал отходить, бросать с таким трудом завоеванное? Да меня тут не то что табакеркой, троном прихлопнут!

И все, вопрос гибели двух дивизий так не решишь. Что я им скажу? Что в ночь на третье апреля река Стоход неожиданно разольется и снесет мосты, оставив две дивизии отрезанными? Что немцы воспользуются ситуацией и нанесут мощный удар, смяв оборону и взяв огромное количество трофеев и пленных? Нет, тут и обсуждать нечего. Хотя, когда случится Червищенская катастрофа, она ударит по авторитету русской власти немногим меньше, чем катастрофа Нивеля по французам и англичанам.

Посему, как говорили большевики, не будем ждать милости от природы. Нужно делать первый шаг самим.

Однако и тут не все просто! Если объявить «100 дней» до катастрофы на Стоходе, то получив удар немцев, я получаю не только катастрофу на фронте, но и катастрофу вообще во всей Большой Игре, обессмысливая все инициативы и ходы. В то же время объявить позже также невозможно, этого не поймет никто, свои же в первую очередь. Как так, скажут, нас только что разгромили, а мы униженно лезем с предложениями мира? Не капитуляция ли это? И все, революция мне обеспечена!

Опять же, 6 апреля в войну должны вступить США, а мне, признаться, этого очень хотелось бы избежать или как минимум оттянуть это событие хотя бы на месяц. А для этого нужно дать весомый аргумент сторонникам изоляционизма среди американских элит. Если же Россия объявит эти самые «100 дней», а Нивель потерпит кровавую катастрофу, то популярность идеи посылать американских парней в далекую Европу гибнуть не пойми за что может ощутимо снизиться.

Что ж, судя по всему, выбора у меня нет.

– Александр Павлович, – повелел я Кутепову, выходя из храма, – телеграфируйте «добро» Мостовскому.

Москва. Большой кремлевский императорский дворец.

18 (31) марта 1917 года

Он сидел, менялся в лице, бледнел, покрывался пятнами, потел, промакивал лоб белоснежным платочком, вновь бледнел, перевернув очередную страницу. Затем еще одну. И еще.