Читать книгу "Преферанс на Москалевке - Ирина Потанина"

– Ой! – вдруг выкрикнула Света. – Я думаю, должно быть какое-то очень советское имя! Мы с Колей, когда родился Вовчик, столкнулись с такими новообразованными именами! Это долгая история, не спрашивайте. Главное – мы много про это говорили. Сейчас, дайте подумать… – Она, кусая губы, смотрела на записку так, что просто удивительно, почему та не загоралась. – Не получается! – призналась Света наконец.

– Но логика в твоих словах есть, – решил подбодрить Морской и тут же, не удержавшись, добавил: – В отличие от слов записки. Я о том, – начал оправдываться он, – что это должны быть слова, часто употребляемые Николаем. Света, подумай еще, о чем вы часто говорили и что у вас было совместно на слуху. Тогда мы поймем, о чем он написал.

– «Детс» – это точно «детство», – послушно отреагировала Светлана. – Если, конечно, и правда надо дописывать окончания.

– Правда-правда! – заверил Поволоцкий. – С «репахой», «солвеем» и «приро» иначе ничего не придумаешь.

– «Нки» – это очень может быть про «конки». Коля Вовчику недавно как раз рассказывал, что с 1882 по 1919 год, пока трамвай не электрифицировали, по городу от вокзала до центра ходила конка. Вовчик даже рисовать ее пытался – трамвайный вагон получился неплохо, а запряженная в него лошадка оказалась больше похожа на рогатого динозавра из журнала «Юный натуралист», потому мы рисунок назвали «Харьковская конка доисторического периода», – вспоминая подробности домашней идиллии, Света на миг расцвела. – Коле очень нравится ваша, товарищ Морской, история про первый общественный транспорт Харькова. Поэтому считаю первым словом «конки».

– История не моя, а городская, но за теплые слова спасибо, – улыбнулся Морской и в который раз ощутил, что должен сделать все возможное и нет, лишь бы муж этой белокурой упрямицы поскорее вернулся домой и снова рисовал бы с любознательным Вовочкой фантастических динозавров, развозящих пассажиров по улицам Харькова. – Осталось третье слово, – напомнил он. – К «колка» нужно что-то добавить в середину.

– Конечно же «кошелка»! – лихо сориентировалась Света. – Колина мама сплела себе когда-то чудесную кошелку. Такую красивую, что на улицу с ней выходить нельзя – еще ограбят. Зато для дома сумочка очень полезная. И украшение, и тайничок на одном подоконнике. Мы вечно говорим: «Квитанции не потерял? – Нет, все сложил в кошелку».

– А толку? – Половецкий снова забрал записку и, сверившись с текстом, вынужден был прервать Светино ликование. – Получается, фамилия должна быть «Кошотво». Вы знаете таких людей? Ну вот и я не знаю… И даже почти уверен, что их нет. Как нам расшифровать записку – я не знаю. Чем думал Николай, когда ее писал, – тем более…

– Как так? Вы почему все в сборе? – раздалось в этот момент от подъезда. Придерживая одной рукой торчащий под мышкой портфель, а второй приподнимая шляпу в знак приветствия, во дворе внезапно возник Игнат Павлович. – Есть вопросы. Я к товарищу Поволоцкому хотел вас с ними направить, – обратился он к Морскому, – но вас нигде нет. Пришлось идти самому, а вы, оказывается, здесь. Еще и с нежелательным сопровождением! – Игнат Павлович кивнул на Свету.

– Сами вы нежелательный! – прошептала та, не сдержавшись.

– На этот раз я даже не в том смысле, что участие в деле гражданки Горленко может всем навредить, – продолжил Игнат Павлович, демонстративно обращаясь исключительно к Морскому. – А в том, что ей бы лучше побыть дома. Или на работе. Короче, там, где муж бы ожидал ее застать. Есть шанс, что ей передана записка!

Тут Ткаченко заметил в руках Поволоцкого злополучную простыню и резко, в один хищный прыжок дотянувшись до поэта и отскочив обратно, выхватил ее. Уперся носом в текст, нахмурился, поднял суровый взгляд на Свету.

– Вижу, что уже получили, – сказал он наконец как бы и ей, и не ей. – А кто принес?

– Подбросили ко мне в открытое окно, – ввернул умница Поволоцкий, к счастью, догадавшийся, какую инстанцию представляет новоявленный гость и не собиравшийся откровенничать.

– И что здесь написано? – не унимался Игнат Павлович.

Морской, Поволоцкий и Света синхронно пожали плечами.

– Ладно, – по-деловому махнул рукой Ткаченко, – буду краток. По Николаю есть две новости – плохая и хорошая. Во-первых, вызванная мною комиссия специалистов провела допрос с осмотром и подтвердила мои опасения, что у Горленко сотрясение мозга, а также отравление неизвестными веществами, способными замедлять реакции, притуплять мозговую деятельность и вызывать галлюцинации. Николай однозначно болен.

– О нет! – сдавленно вскрикнула Света, закрывая лицо руками.

– Спокойно! – цыкнул Игнат Павлович. – Это, как раз, хорошая новость. Потому что на лечение, дообследование и подготовку к даче показаний его вот-вот перевезут не куда-нибудь, а в отделение судебно-психиатрической экспертизы. Да-да, в нашу знаменитую психушку, прямиком в тюремный стационар, которым руководит небезызвестный вам судебный психиатр и корифей науки – Яков Киров. – Самодовольно хмыкнув, Ткаченко прервал сам себя витиеватым предупреждением: – Но только чтобы я не слышал ни о каких вольностях! Как бы вы там, Морской, с Кировым ни дружили, я не желаю знать ни о каких нарушениях, типа свиданий с арестованным посторонних лиц или улучшений бытовых условий.

– И не узнаете! – заверил Морской, едва сдерживая радость.

– Во! Понимает! – Ткаченко одобрительно ткнул указательным пальцем в сторону Морского, а потом сокрушенно вздохнул: – Но есть и плохая новость. Николай что-то скрывает. Даже от меня. Отчего я все больше склоняюсь к тому, что парень наш виновен. Как объяснить иначе все эти записки? Он явно хочет что-то вам сказать, и так, чтоб следствие при этом не узнало.

– Записки? Их было много? – озвучил общий вопрос Поволоцкий.

– Информатор в камере насчитал две. Вторую Горленко выбросил в окно – я думаю, что вот она у вас, – Ткаченко передал Свете кусок простыни. – А первую писал на пачке папирос, но, разозлившись, изорвал в клочки. Мы склеили, конечно, только толку в этом нет. Написана чепуха. Я потому к вам, товарищ Поволоцкий, и зашел. Наш Горленко, еще когда все было в норме, как тост ни скажет, или шуточку какую, так сразу поминает вас. Мол, «я бы так не пошутил бы, когда бы мой учитель – литератор Поволоцкий – не научил меня жонглировать словами»… Раз вы учили – вы и разбирайтесь!

С этими словами следователь достал из портфеля небольшой квадратный кусок стекла с аккуратно наклеенными на него обрывками раскуроченной пачки папирос. Видимо, первую Колину записку информатор не только приметил, но и доставил «куда надо» по частям.

– Это многое объясняет, – пробормотал Поволоцкий, хорошенько исследовав стекло.

Морской предупреждающе закашлял: мало ли что хотел на самом деле зашифровать Коля.

– В том смысле, что, изучив обе записки Николая и вспомнив, что комиссия подписала его направление в сумасшедший дом, я могу объяснить и его уверенность, что я чему-то там кого-то обучаю. Я не учитель и не проповедник. Если когда что и говорил о литературе или стихосложении – так просто излагал, без подстрекательств. Признаться, мне неловко и даже неприятно узнать, что это, – Поволоцкий показал на обе записки, – кто-то считает плодами моего наставничества. Но, принимая во внимание здоровье нашего бедного друга, мы можем смело утверждать, что он оговорил меня случайно, всего лишь фантазируя…