Читать книгу "Песнь Ахилла - Мадлен Миллер"

И последний дар: длинное копье, побег ясеня, с которого сняли кору и отполировали так, что он стал сверкать, как бледное пламя. Это от Хирона, сказал Пелей, вручив копье сыну. Мы склонили головы, оглаживая древко, словно желая уловить хотя бы тень касавшегося его кентавра. Искусному Хирону, верно, потребовалось много времени, чтобы изготовить такой прекрасный подарок, – похоже, он начал прямо в день нашего отъезда. Знал ли он о судьбе Ахилла или только догадывался? Не осенило ли его проблеском пророчества, пока он лежал в своей пещере розового кварца? А может, то была просто догадка: привычная горечь от того, как мальчиков, которых он обучал музыке и врачеванию, одного за другим обрекают на смертоубийство.

Однако это прекрасное копье было сделано не с горечью, а с любовью. Оно ложилось в руку только Ахиллу, и поднять его было под силу ему одному. И хоть наконечник его был острым и смертоносным, древко скользило у нас под пальцами, будто тонкая, умащенная маслом перекладина лиры.

Наконец настал день отъезда. Наш корабль был прекрасен, еще лучше, чем у Одиссея, – узкий и отточенный, будто лезвие ножа, готового взрезать волны. Он проседал под тяжестью припасов и провизии.

И то был лишь первый корабль в большой флотилии. За ним шли еще сорок девять – целый город, выстроенный из дерева, тихонько покачивался на волнах во фтийской гавани. Яркие фигуры у них на носах являли собой причудливое собрание животных, нимф и разных полузверей-полулюдей, а их мачты высились как лес, которым они когда-то были. Перед каждым кораблем стояли, вытянувшись в струнку, недавно избранные кормчие, которые приветствовали нас, пока мы шли по причалу к нашему судну.

Ахилл шел первым, и ветерок с моря развевал его пурпурный плащ, за ним следовали мы с Фениксом – я, тоже в новом плаще, поддерживал ковылявшего старика под руку. Народ подбадривал криками нас и колонны воинов, поднимавшихся на корабли. Крики сулили нам славу и золото, которое мы увезем из богатого города Приама.

Пелей стоял на берегу, вскинув на прощание руку. Ахилл сдержал слово и ничего не сказал ему о пророчестве, просто обнял его так крепко, будто хотел вобрать в себя старика всей кожей. Я тоже его обнял – обнял его худое, жилистое тело. И подумал: «Вот каков будет Ахилл в старости». А потом вспомнил: он никогда не состарится.

Корабельные доски были липкими от свежей смолы. Мы перегнулись через борт и, прижавшись животами к нагретому солнцем дереву, в последний раз помахали всем на прощание. Мореходы подняли якоря – грубые, белесые от наросших ракушек – и распустили паруса. Затем они уселись за весла, обрамлявшие корабли будто ресницы, и принялись ждать отсчета. Загрохотали барабаны, весла взлетели и опустились, увлекая нас к Трое.

Глава семнадцатая

Но сначала – в Авлиду. В Авлиду – к длинному персту земли, где берега хватит, чтобы пристать всем нашим кораблям разом. Агамемнону хотелось, чтобы, перед тем как отплыть в Трою, все его могучее войско собралось в одном месте. Наверное, как символ – зримая мощь Оскорбленной Греции.

Пять дней мы вспенивали неласковые воды эвбейского побережья и наконец, миновав последний риф на этом извилистом пути, увидели Авлиду. Она появилась разом, будто с нее сорвали покров: у берега теснились суда всех цветов, размеров и форм, а сам берег был покрыт живым ковром из тысяч и тысяч воинов. За ними до самого горизонта растянулись холщовые крыши палаток, среди которых выделялись царские шатры, отмеченные яркими флагами. Наши гребцы налегли на весла, устремившись к единственному пустому месту у переполненного берега – достаточно большому, чтобы уместить всю нашу флотилию. За борт шлепнулись пятьдесят якорей.

Взревели рога. Мирмидоняне с остальных кораблей уже пробирались к берегу. Они выстроились у кромки воды – нас окружили хлопающие на ветру белые хитоны. По знаку, которого мы не успели заметить, они принялись выкрикивать имя своего царевича: двадцать пять сотен человек – как один: «А-хилл!» Все, кто был на берегу, повернули к нам головы – спартанцы, аргивяне, микенцы и все остальные. Новость расходилась кругами, от одного к другому. Ахилл прибыл.

Пока для нас опускали сходни, мы смотрели, как все собираются – и цари, и воины. Издалека царских лиц было не разобрать, но я узнавал флаги, которые несли их оруженосцы: желтое знамя Одиссея, голубое – Диомеда, а за ними – самое яркое и самое большое – лев на пурпурном полотнище, символ Агамемнона и Микен.

Ахилл взглянул на меня, глубоко вздохнул; вопящая толпа во Фтии не шла ни в какое сравнение с этой. Но он был готов и к такому. Я понял это по тому, как он расправил грудь, по яростной зелени его глаз. Он подошел к сходням, встал на самом их верху. Мирмидоняне продолжали кричать, но теперь к ним присоединились и другие голоса из толпы. Широкогрудый кормчий-мирмидонянин приложил скругленные ладони ко рту.

– Царевич Ахилл, сын царя Пелея и богини Фетиды. Ἄριστος Ἀχαιών!

В ответ сам воздух словно бы переменился. Яркий солнечный свет вспыхнул и пролился на Ахилла, скатился по волосам, спине, коже, обратив его в золото. Внезапно он словно бы вырос, а измятый после долгой дороги хитон разгладился, засияв чистой белизной парусов. Его волосы занялись от света будто резвое пламя.

Все ахнули; крики ликования стали громче прежнего. Фетида, подумал я. Кто же еще. Она вытаскивала его божественность наружу, обмазывала своего сына ею с головы до пят, будто сливками. Помогала ему извлечь всю выгоду из славы, купленной такой дорогой ценой.

Я заметил, что уголок его рта подергивается от улыбки. Он наслаждался происходящим, слизывал с губ обожание толпы. Он не знал, что случилось, потом сказал он мне. Но он даже не удивился, ему это не показалось странным.

Толпа расступилась, проложив ему дорогу к самому центру, где уже собрались все цари. Каждому прибывшему в Авлиду царю надлежало предстать перед остальными правителями и своим новым военачальником, и теперь настал черед Ахилла. Он спустился по сходням, миновал ряды взбудораженных воинов и остановился в каких-нибудь десяти шагах от царей. Я держался в небольшом отдалении от него.

Агамемнон ждал нас. Нос у него был крючковатый, заостренный, будто клюв у орла, а в глазах светился алчный ум. Широкая, крепкая грудь, ноги как колонны. Закаленный в боях, но при этом изнуренный – мы знали, что ему сорок лет, но он казался старше. Справа от Агамемнона, на почетном месте, стояли Одиссей и Диомед. Слева – его брат Менелай, царь Спарты, с которого и началась война. В ярких рыжих волосах, что так запомнились мне во дворце Тиндарея, теперь мелькали серебристые нити. Подобно брату он был высоким и кряжистым, с мощными, как у упряжного вола, плечами. Фамильные темные глаза и крючковатый нос у Менелая казались как-то мягче, незаметнее. Лицо у него – в отличие от брата – было красивое, испещренное морщинками от улыбок.

Кроме них я смог угадать только одного царя – Нестора, старика с редкой седой бородкой, изрытым морщинами лицом и проницательными глазами. Изворотливый старец пережил тысячи свар, битв и заговоров – говорили, что он старше всех ныне живущих. Он правил узким песчаным Пилосом, упрямо восседая на троне, к огорчению десятков сыновей, которые старились и старели, пока его прославленные, неутомимые чресла порождали все новых и новых чад. Два таких сына теперь крепко держали его под руки, оттеснив других царей с передних позиций. Он глядел на нас, раззявив рот, – редкая бородка подрагивала от его возбужденного дыхания. Ему была мила всякая суматоха.