Читать книгу "Бесконечные дни - Себастьян Барри"

Мы бежим как можем между вигвамов и вырываемся на простор, на примороженную траву. Я ищу глазами своего коня, но он, должно быть, свалил отсюда к черту, и я его не виню. Нам нужно добраться до верхней части склона, выше батареи. Эта далекая цель мне сейчас кажется домом. Я держу Винону за руку, и мы бежим – два солдата. Правду сказать, она ненамного ниже меня ростом. Если до нас сейчас и долетают какие пули, то лишь редкие, шальные. Никто из индейцев уже не стреляет. Ни единый человек. На подходе к «гатлингам» лежит Поймал-Коня-Первым, мертвый. Убийца миссис Нил и Хефцибы, заплативший за их смерть такую невероятную цену. Какое милосердие в этом или у Господа, я не могу вам сказать. Никакого.

Похоже, в этот день все дьяволы вырвались из ада. Убивайте всех. Никого не оставляйте в живых. Убили всех. Не оставили никого, кто мог бы рассказать. Четыреста семьдесят душ. А когда солдаты закончили убивать, то принялись кромсать. Они вырезали у женщин пёзды и натягивали себе на шляпы. Отрезали яички у мальчиков – на кисеты для табака. Отрубали головы, руки, ноги, чтоб никому уже не гулять по небесным охотничьим угодьям. Солдаты возвращались вверх по холму, перемазанные кровью и кишками. Облепленные щупальцами жил. Счастливые, как бесы, проделавшие бесовскую работу. Они перекрикивались, пьяные от счастья. Окропленные кровью на бойне славы. Я сроду не слыхал такого странного смеха. Громкого, вышиной с гору, шириной с небо. Они хлопали друг друга по спинам. Слова такие черные, черней засохшей крови. Ни капельки сожалений. Восторг, жизнь хороша. Отличная бойня. Бодрость и полнота жизни. Сила и радость сердца. Высший момент солдата. День праведного воздаяния.

Однако в последующие дни, пока мы возвращались назад, была лишь глубокая усталость и странная тишина. Мулы старательно тащили пушки. Погонщики нахлестывали мулов. Солдаты устало ехали за ними на отысканных конях. Коню достаточно было попасть копытом в сусличью нору и споткнуться – и солдат валился с седла, как новобранец. Солдаты даже молиться про себя уже не могли. И на привале им кусок не лез в горло. Убийство вредит сердцу и грязнит душу. Капитан Соуэлл с виду зол, как Зевс, и ему тошно, как больному псу. Он ни с кем не говорил, и с ним – никто.

Молчал и еще один человек – Винона. Я не отпускал ее от себя ни на шаг. Не доверял никому. Вокруг нас убили ее народ. Стерли, как стирают проволочной щеткой засохшую грязь и кровь с солдатского мундира. Щеткой непонятной и неумолимой ненависти. Даже майор. Все равно как если бы солдаты напали на мою семью в Слайго и стали из моих родных вырезать куски. Когда в древности Кромвель явился в Ирландию, он сказал, что никого не оставит в живых. Сказал, что ирландцы – крысы и дьяволы. Вычистить страну, освободить место для хороших людей. Сотворить рай. Надо думать, сейчас мы творим такой рай в Америке. Наверно, странно, что в этом занято так много ирландцев. Но ведь так устроен мир. Не бывает праведных народов. Винона – единственная душа, не брошенная в общий костер. Она видела худшее, что только бывает, – и сейчас, и раньше. И поэтому теперь она молчит – и рядом с ее молчанием тишина зимы подобна лязгу. Наверно, в ней не осталось слов. Я должен держать ее при себе. Вернуться к Джону Коулу и держать ее при себе. Я спрашиваю ее в лоб, чего она от меня хочет – что я должен сделать. Спрашиваю три раза, ответа нет. Пробую в четвертый раз. Теннесси, Теннесси, говорит она.

Глава двадцать первая

На открытых равнинах идет снег, укрывая толстым белым одеялом место бойни – в двух днях езды к северу. Укрывая мертвых сиу до весны. Нескольких убитых солдат мы взяли с собой еще до снега, и похоронная команда упокоила их на кладбище. Волынщики выдули свои морозные мелодии. Холод зажимает тисками и нагорья, и долины – тиски у него прочней железа. Останавливает напор деревьев и заставляет умолкнуть ручьи. Загоняет медведей в берлоги, надо думать. Об это время из земель подальше – из Монтаны – придут, может быть, белые волки, песцы, а может, даже белые медведи. След, ведущий на юго-восток, исчез, и с ним – все оставленные человеком царапины и ссадины. Это еще не мир, поскольку бури бешено топчут землю, а в небе словно кузню открыли, судя по вспышкам и грохоту. Но это и не наша яростная война.

Форт полон слухов. Я не могу уехать, пока майор не аннулирует мой контракт. Так что Винона пока живет у майора в холодных покоях, где не осталось ничего дорогого его сердцу. Мне кажется, он считает, что все-таки должен защитить ее. Она снимает одежду барабанщика и снова облачается в свое дорожное платье. Майор говорит ей взять любые вещи его покойной жены, какие подойдут по размеру, – ему ничего из этого теперь не нужно. Он говорит это, не выказывая печали, и от этого моя душа становится печальней морды бульдога. Все это дело очень несчастное и странное. Потом из Калифорнии возвращается полковник, и все становится еще странней. Оказывается, капитан Сайлас Соуэлл – его зять, так что полковник к нему прислушивается. Капитан Соуэлл до сих пор зол – красная маска ярости. Гарри Сарджон тоже зол, что его репутация в глазах индейцев погублена. Похоже, они будут злиться все вместе. Все это я узнаю от своего друга Поулсона. Слухи, слухи ураганом ходят по форту. Мне не терпится сесть в дилижанс и уехать в новый город. Дилижанс останавливается прямо у ворот – шесть бодрых лошадок и разбитая карета. Армия держит дорогу свободной – это хорошо. Армии нужно беспрепятственно возить запасы с железнодорожных складов. Похоже, к зиме нас тут занесет и зима будет долгой. Тут вопреки всяким ожиданиям арестовывают майора. Капитан Соуэлл говорит, что майор спятил там, в индейской деревне, и недопустимо превысил полномочия. Выместил на сиу свою скорбь. Сиу как раз готовились к заключению нового мирного договора, о чем говорил поднятый ими флаг. Поймал-Коня-Первым должен был прибыть в Вашингтон вместе с другими вождями с равнин. Теперь заключение договора возмутительным образом поставлено под угрозу. Да, это так. Деяние майора было убийством, это святая правда. Ему никто не приказывал так поступать, кроме собственного горя, и это вполне вероятно.

Странный поворот, который приняли слухи, также вплел в общую историю Старлинга Карлтона. Храброго вояку нашли мертвым, и Гарри Сарджон говорит, что видел своими глазами, как его убил солдат. Саблей. Он не kennt[8] этого солдата, но опознает его в лицо, может быть. Я, вообще-то, не видел Сарджона нигде поблизости. Но он проныра, это точно. Насчет сабли-то он верно говорит, разрази его Господь. Мог бы и обрадоваться, что я защищал индейскую девушку, – ведь другие его жалобы касались обиды, нанесенной индейцам. В общем, нас должны выстроить на плацу. Конечно, Сарджон там увидит много разных лиц. Но я решаю не рисковать. Я должен вывезти отсюда Винону, должен. Так что я отправляюсь к лагерному брадобрею – хороший человек, знакомый мне еще с прежних времен, звать его Джордж Вашингтон Бейли. Он черный, и лучшего брадобрея еще свет не видал. Я попросил его выбрить меня очень чисто, как ему и раньше приходилось делать, сбрить все до единого волоска. Волосы я ношу на манер, называемый «южная длина», то есть ровно настолько длинные, чтобы не возмущать окружающих. Затем я иду по мрачному, исхлестанному ветрами форту поднимать Винону. Дилижанс отправляется в четыре. У нас осталось два часа. Я даже не иду за своими походными вещами, бросаю коня и седло. Винона тоже. Видно, теперь армия заберет наших лошадок. Прощайте. У нас есть деньги, чтобы добраться домой, – это уже половина дела. Я пробираюсь в апартаменты майора через заднюю дверь. Он сам теперь квартирует в другом месте, под замком. Наверно, во всем, даже в несчастье, свои светлые стороны. В голове крутятся дурацкие мысли – про то, как будут хоронить Старлинга Карлтона: то-то большую могилу придется копать. Я никогда в жизни не желал этому подлецу смерти, а теперь вышло, что я сам его убил. Мелочь посреди того дня, полного смерти.