Читать книгу "По следам фальшивых денег - Иван Погонин"

Игошин сердечно попрощался с Таракановым и поспешил по гибким сходням на берег.

Через полчаса раздался новый рев пароходного гудка, и движение по сходням усилилось, после второго гудка оно превратилось в беготню и наконец утихло. Вслед за третьим на горе сейчас же отпустили «концы», и матросы, ловко маневрируя на лодке, стали снимать сходни.

– Малый вперед! – скомандовал капитан в машинное отделение.

Пароход вздрогнул, зашумел колесами и стал медленно отходить от берега.

– Полный! – пронеслась с мостика новая команда.

Колеса громко захлопали в густой, илистой воде. Пароход сделал оборот и быстро понесся по течению. Пристанские огни стали отходить назад, тускнеть и меркнуть в темном пространстве.

Осип Григорьевич стоял на корме, за кают-компанией первого класса, и задумчиво смотрел на бурлящую внизу реку.

– Куда же это вы пропали, милостивый государь! – услышал он над самым ухом красивое контральто и вздрогнул.

– Ах, это вы, фрейлейн Роза!

– Да, это я. Решили сбежать? – Певица вплотную приблизилась к нему, обдав запахом вкусных духов и дорогого вина.

– Вовсе нет, просто приятеля провожал.

– Проводили?

– Да.

– Чего же тогда на палубе стоите, мерзнете?

– Воздухом дышу, в кают-компании уж очень накурено.

– А в вашей каюте не накурено?

– Мы с Федотом Касьяновичем давеча надымили, но я, когда уходил, открыл форточку, должно быть, уже проветрилось.

– А пойдемте-ка посмотрим.

Кунцевич проснулся от громких всхлипываний, и поначалу не сообразив, где находится, едва не спросил: «Таня, что случилось?»

Эмилия стояла у окна. Он подошел к ней и обнял сзади.

– Ты когда уезжаешь? – спросила девушка, не оборачиваясь.

– Не знаю, как дела закончу. За месяц должен управиться.

Она зарыдала в голос.

Мечислав Николаевич сел в кресло, посадил Эмилию на колени и прижал к себе. Когда она немного успокоилась, спросил:

– Может, все-таки расскажешь?

– Слава, а ты не знаешь, что положено за делание фальшивых денег? Каторга?

– Я не знаю, наверное, каторга, а что?

– А ведь на каторгу в Сибирь отправляют? Могут же и в Амурскую область отправить? Могут, я знаю, в Благовещенске полно ссыльных.

– Тебя-то за что на каторгу?

Она опять зарыдала, а потом стала рассказывать. Говорила около часа. Кунцевич слушал не перебивая, хотя иногда очень хотелось задать несколько уточняющих вопросов и кое-что записать.

– Все начиналось как в сказке. Первый раз я увидела его на нашей улице – он снимал комнату в доме напротив. Я сидела у окна, а он шел домой. Увидел меня, поклонился, я смутилась и отошла от окна. Потом мы несколько раз сталкивались на улице, он улыбался и кланялся. На Зимнем балу в дворянском собрании нас представили. Он стал бывать у нас дома. Мы гуляли, катались, ходили в театр. Роберт очень красивый мужчина, и я влюбилась в него через неделю после знакомства. После Пасхи он сделал предложение, я его приняла, родители нас благословили. Венчаться мы решили в Париже. Роберт говорил, что занимается пушниной, что во Франции у него есть имение, что после свадьбы мы станем жить на Лазурном Берегу.

Первые странности начались еще до нашего отъезда из России. Вдруг оказалось, что с нами едет Дунаевский и эта певичка, Саянина. Я удивилась и спросила у Роберта, к чему нам такие неинтеллигентные попутчики? Он ответил, что у них с Николаем Даниловичем общее дело, для которого его присутствие в Париже является обязательным. На мой вопрос, какие общие дела могут быть у управляющего гостиницей и торговца пушниной, Левенталь не ответил. Но потом я успокоилась – и Николай Данилович, и Наталья Патрикеевна оказались чудесными людьми, мы подружились. Время в дороге пролетело незаметно, и через месяц мы оказались в Париже. Здесь к нашей компании присоединился господин Рохлин – человек очень неприятный. Он все время молчал, никогда не улыбался, хотя и посещал вместе с нами разные увеселительные заведения. Пил он только крепкие напитки, причем пил в огромных количествах, но никогда не пьянел.

Мы пробыли в Париже около недели. С утра мужчины уходили по делам, к полудню возвращались, мы ехали обедать, ходили по магазинам, кутили в ресторанах. Через неделю мы уехали в Ниццу. Здесь странности продолжились. Роберт сказал, что теперь нам надо называться супругами Львовыми, и его теперь будут звать Николай, а меня – Ирина. Дунаевских он переименовал в Вернеров, а Рохлина – в Сигизмунда. Я взбунтовалась! Во-первых, имя Ирина мне никогда не нравилось, а во-вторых, я не понимала, к чему вся эта конспирация, ну не бомбисты же мы, в конце концов. Тут Левенталь расплакался и рассказал мне душещипательную историю. С его слов выходило, что он перешел дорогу каким-то страшным людям, что эти люди его всюду преследуют, и если найдут, то убьют. Поэтому-то он и вынужден сменить имя. При этом он сообщил, что к зиме все свои проблемы уладит, скрываться уже будет незачем, и мы сможем пожениться. Так ненавязчиво он отсрочил нашу свадьбу. После этого странности продолжились. Сначала вызванный Левенталем слесарь вставил в дверь мезонина замок, а потом в дом завезли какие-то машины, и несколько дюжих грузчиков полдня таскали их в мезонин. Роберт строго-настрого запретил всем живущим в доме заходить в эту комнату, сообщив, что проводит там какие-то фотографические опыты. Он стал пропадать в мезонине днями и ночами. Доступ туда кроме него имел только Рохлин.

Впрочем, поначалу все это беспокоило меня мало. Я наслаждалась курортной жизнью. Купальни, рестораны, бега, казино, танцы до утра, не жизнь, а сказка! Я даже начала немного от нее уставать. В августе Рохлин и Вернеры-Дунаевские уехали из Ниццы, и у нас с Робертом начался медовый месяц. Он прекратил свои занятия в мезонине, и мы все время были вдвоем. В середине октября наши сожители вернулись. Все были радостными и довольными. Их возвращение мы отметили в «Лондон-Хауз» – самом дорогом ресторане города. Роберт сказал, что нашим друзьям предстоит еще одна, на этот раз совсем короткая поездка, после которой мы будем обеспечены до конца своих дней, поженимся и поселимся там, где мне захочется. Он лучился счастьем. В конце месяца Рохлин и Дунаевские опять уехали. А второго ноября наступил крах. Мы вернулись из казино за полночь, дома нас ждала телеграмма. Левенталь прочитал ее и чуть не упал. В этот вечер он мне во всем и признался.

Эмилия опять заплакала, сделала несколько глотков заботливо поданной Кунцевичем воды и продолжала:

– Роберт хороший художник и гравер. Он родился и жил где-то в Курляндии и там стал заниматься фальшивомонетничеством. Его поймали, судили, приговорили в каторгу. Он бежал с поселения и стал жить по подложному паспорту. Дунаевский откуда-то прознал про это и заставил Роберта приняться за старое. Сначала они делали в Благовещенске четвертные билеты, но этого им показалось мало, и они решили перебраться в Европу, чтобы делать сторублевки. У нас нельзя было достать всего необходимого для этого, Роберт говорил, что в Сибири и краски порядочной нельзя купить. Мастерскую они устроили в мансарде, там Роберт и делал деньги. Летом Дунаевский с Натальей и Рохлиным отвезли часть денег в Благовещенск и там их удачно продали, но вторую партию решили сбывать в европейской России, уж очень долго до наших краев добираться. На границе Дунаевский попался, Рохлин это видел. Сам он прошел таможню благополучно и сразу же дал Роберту телеграмму. Нам срочно пришлось бежать из Ниццы. Мы перебрались в Париж. А здесь, здесь, – она опять заплакала, – здесь Левенталь меня бросил! Я не могла жить в страхе, постоянно перемещаясь с места на место, меняя имена и внешность. Я стала уговаривать Роберта сдаться властям. Но он и слушать меня не хотел. Сам не хотел сдаваться и меня не отпускал. Тогда я решила написать родителям и попросить выслать мне денег на обратную дорогу. Но письмо я отправить не успела – Роберт его нашел. У него появилась привычка рыться в моих вещах. Он вообще стал очень нервным и раздражительным, ему постоянно казалось, что за нами следят. Знаешь, мы могли в десять утра заселиться в гостиницу, а в двенадцать из нее уехать, так как коридорный имел подозрительный вид. Когда Левенталь узнал, что я пыталась снестись с родными, то рассвирепел. Он кричал, что если его арестуют, то на следствии он скажет, что я была прекрасно осведомлена о всех его делах и помогала ему делать деньги и что меня сошлют на каторгу. А потом он ушел. Ушел, не оставив мне ни копейки, даже не оплатив гостиницы. Через день меня попросили освободить номер. У меня оставалось всего несколько франков. Первую ночь я провела на вокзале, и у меня там стащили чемодан. От всего пережитого у меня сделалась нервная горячка, и я упала в обморок прямо на улице. Очнулась в больнице. Там и познакомилась с Олесем. Раньше он жил в Царстве Польском, но семь лет назад ему пришлось бежать. Что-то связанное с политикой, он подробности не рассказывает. Мне некуда было идти, и я переехала к нему. Я ему многим обязана, он неплохой человек, но… Олесь ненавидит все русское. Он даже не говорит по-русски, мы с ним исключительно по-французски говорим, представляешь? А я домой хочу! Я хочу в Благовещенск, к маме!