Читать книгу "Мемуары двоечника - Михаил Ширвиндт"

О вальяжной сочинской жизни пришлось забыть — началась настоящая работа. Мы гастролировали беспрестанно. Дня три в месяц нам давали, чтобы забежать домой и переодеться, и дальше — в путь по многонациональному Советскому Союзу. И очень символично, что главный шлягер «Самоцветов» тех лет был именно «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз».

«Самоцветы»

Аппаратура весом полторы тонны размещалась в больших металлических ящиках-кофрах, плюс — с десяток здоровенных колонок в чехлах. И все это надо было постоянно куда-то тащить, распаковывать, устанавливать, запаковывать, снова тащить. В грузовик, в автобус, в поезд, в самолет… на оленей. Много забавных и не очень моментов связано у меня с этими перемещениями.

Однажды на каком-то сибирском аэродроме в жуткий холод мы закинули наши ящики в небольшой самолет и побежали в здание аэропорта греться. Через некоторое время приходит летчик и говорит, что лететь нельзя — перевес. Мы:

— Как так? У нас концерт вечером! Давайте как-нибудь попробуем?..

— Нет, — говорит. — Самолет обледенел, а жидкого антиобледенителя нет. Не полечу! Хотя, — продолжает он, глядя на нас, грузчиков-радистов, — если вот они лед сколют, можем попробовать.

И вот мы, четыре твердых антиобледенителя, в тридцатиградусный мороз сидим верхом на фюзеляже и скалываем какими-то тяпками и зубилами наледь с самолета. Концерт состоялся.

В другой раз мы должны были сесть в Саранске на проходящий поезд. Естественно, ночью и, конечно же, в -27! Кроме того, никто не знал, на какую платформу придет наш поезд. Поэтому наш грузовик стоял «на всех парах», готовясь, в случае необходимости, перелезть через рельсы. Рядом с нашим стоял еще один грузовик и тоже явно нервничал… Когда же наконец появились огни поезда, прибывавшего на третий путь, обе машины дружно рванули и, подпрыгивая на рельсах (мы грудью пали на наши ящики, чтобы не повредить дорогую технику), устремились к нужной платформе. Но мало въехать на платформу, надо еще найти нужный вагон. Наконец поезд остановился, но вагон проехал чуть дальше, чем мы рассчитывали. Пришлось сдавать назад. Только мы выгрузили в тамбур пару кофров (а это был обычный плацкартный вагон, где нам выделили несколько мест), как поезд тронулся (стоянка была всего пять минут). Тогда я, который в этот момент находился в тамбуре, дернул стоп-кран, поезд с жутким лязгом затормозил, но от грузовика тамбур тем не менее уже отъехал. Пришлось начинать новый маневр на узкой платформе. Когда же кузов и дверь вагона совпали, поезд снова поехал… и опять все сначала: стоп-кран, маневр, один ящик в тамбур и вновь рывок: тамбур отползает.

Помните про второй грузовик, который тоже ждал наш поезд? Когда мы все оказались на платформе, сначала из кабины, а потом и из кузова второй машины высыпались солдаты с собаками и автоматами и под резкие выкрики: «Пошел! На колени! Руки за голову! Голову вниз! Пошел! На колени!..» — стали выпрыгивать заключенные! Они прыгали, падали на колени и замирали, скрестив руки на бритых затылках. На них были надеты тонкие бушлаты, а температура, напомню, — 27… И все то время, что мы осуществляли судорожную погрузку, зэки сидели на коленях, не шевелясь, облаиваемые собаками. Их не грузили из-за непонятной суеты, которую мы устроили, и только после того, как с десятой попытки мы запихнули последнюю колонку в тамбур, теперь уже конвоиры дернули стоп-кран и под присмотром обезумевшего от всего происходящего начальника поезда начали свою погрузку в спецвагон.

Поезд поехал, а мы, привалившись к стене, сидели на полу тамбура, пытаясь отдышаться.

Руки у нас были все в крови — последствия хватания железа на морозе, в крови были и сваленные друг на друга ящики. И вот, минут через пятнадцать мы, собрав последние силы, потащили все наше хозяйство в вагон. Три часа ночи, темно, поезд мчится, отовсюду торчат ноги спящих пассажиров, и мы начинаем с грохотом швырять ящики на свободные полки. Люди, естественно, просыпаются, в полутьме видят каких-то окровавленных мужиков, которые чуть ли не на головы им бросают окровавленные цинковые гробы… И вагон начинает кричать. Сначала визжат женщины, в испуге ревут разбуженные дети… и только мужики, крепкие русские парни, громко перечисляют все обороты прекрасного, ныне запрещенного русского мата — лепота!

Вот в таких условиях приходилось работать. Поэтому, когда руководители ансамбля Юрий Маликов и Владимир Пресняков, пожалев мальчика из интеллигентной семьи, предложили мне посидеть денек в гостинице и «понянчить» их 8–10-летних детей, Диму и Володю, я с радостью согласился. Но, проведя с детишками всего один день, я вдруг страстно возжелал поскалывать с чего-нибудь лед или погрузить десять тонн железных гробов, что и стал делать с большой радостью. Так во мне, не родившись, умер воспитатель.

Ну, а теперь об искусстве (я же все-таки мальчик из интеллигентной семьи). В первые дни я скептически относился к творчеству ансамбля. Нет, не то, что меня раздражал репертуар «Самоцветов» — они как могли прорывались сквозь советскую цензуру и помимо обязательных протокольных песен исполняли очень хорошие, до сих пор популярные шлягеры. Мне казалось, что играть по пять концертов в день с полной отдачей невозможно, что дело попахивает халтурой… но потом втянулся и перестал обращать на это внимание. И только по прошествии многих лет я вдруг все понял — и устыдился. Все эти бесчисленные концерты они играли ВЖИВУЮ! То есть по пять раз в день они, срывая голоса, ПЕЛИ!

Сейчас такое трудно себе представить. Сейчас пришла какая-нибудь «звездулька», дала радисту флешку с фанерой, вышла на сцену такая вся роскошная, пооткрывала рот и ушла.

У звезд с большой буквы «З» все намного сложнее. Звукорежиссер в определенных местах выводит звук на микрофон, и дива своим голосом кричит: «А теперь все вместе!» или «Не вижу ваших рук!», а то и «Привет, Челябинск! Люблю вас!» — и все, и опять фанера. А мы с вами верим:

— Слышь, про нас, про Челябинск сказал!

Но если учесть, что это единственное, что он/она сказал/а, то получается, что не так уж дива и устала за время своего сольника.

В общем, если вам кто-нибудь скажет что-то плохое про ВИА «Самоцветы», пишите мне — я с ними разберусь!

Снова «Щука»

И все же спустя два года мне удалось восстановиться в институте. За годы мытарств я повзрослел и немного остепенился, поэтому никаких ярких нарушений дисциплины не совершал — так как-то учился и учился. А раз нет нарушений и катаклизмов, то и писать нечего. Нам же с вами подавай события и драмы, а не рассказ о том, что в дипломном спектакле «Троил и Крессида» У. Шекспира я играл Ахилла (кстати, блистательно). Нет, это скучно. Давайте, пусть эта глава будет технически-биографическим этапом — переходом к Театру Райкина.

Райкин

Как-то мой «дофлажный» однокурсник Сережа Урсуляк (о нем я говорил выше, скажу еще и ниже) пригласил меня на спектакль Аркадия Райкина, где он тоже участвовал. После института Сергей попал в этот театр по распределению. Я с радостью согласился: до этого момента я никогда не видел Райкина «живьем». И вот прихожу, Сережа меня встречает, проводит за кулисы (круто!), показывает свою гримерку, с кем-то знакомит… но все: третий звонок — пора идти в зал. Я прохожу вдоль сцены, собираюсь уже открыть дверь «выход», как вдруг вижу, на стульчике в углу, ссутулившись, сидит какой-то человек. Я подхожу ближе и тут понимаю, что это вовсе не человек — это АРКАДИЙ РАЙКИН! Я опешил. Звезда из звезд! Кумир из кумиров! Великий Райкин сидит, устало опустив плечи, на стуле, одинокий, в пыльной темноте! Боже, какой же он старый! — с жалостью подумал я и, потрясенный увиденным, вышел в зал.