Читать книгу "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер"

«Никогда ранее, – писал Говард, – орудийный огонь не применялся в войне с такой точностью». Удивленный король наблюдал за мерцающими кольцами огня от снарядов, когда они окружали каждое укрепление и косили оборонявшихся. Но смерть презрительно отвергла Луи Наполеона. Снаряды поглощали его кавалерию, пехоту, штабистов и помощников, но рядом с ним не упал ни один осколок, и он вернулся в Седан невредимым. С наступлением сумерек он отправил сержанта с белым вымпелом, чтобы спросить об условиях, и приказал вывесить белый флаг над самой крепостью. Увидев его, Мольтке послал прусского аристократа выяснить, что это означает. Офицер вернулся с письмом, которое можно назвать свидетельством о крещении Второго германского рейха:

«Поскольку я не смог умереть среди своих войск, я могу только вручить Вашему Величеству мою шпагу. Добрый брат Вашего Величества

Наполеон».

Но ни император, ни его шпага не попали в руки Вильгельма. Прочитав письмо, король без слов передал его Бисмарку, который от его имени продиктовал ответ, предлагая «капитуляцию» и заключая: «Поручаю это генералу Мольтке».

В ту ночь радостные немецкие солдаты распевали вокруг своих костров великий лютеранский хорал «Старая сотня». По словам Говарда, ни одна из сторон не предвидела того, что «эффективность прусской артиллерии станет величайшим сюрпризом франко-прусской войны». Воздействие такого поворота на участников варьировалось в зависимости от их положения. Пруссаки и их союзники ликовали. Французы были озлоблены. Эта катастрофа заставила тридцатилетнего Жоржа Клемансо, который тогда был мэром Парижа, испытать жажду реванша и привела в большую политику: почти через полвека он вспомнит чувства, владевшие им и всеми французами, и выступит против проводимой Вудро Вильсоном политики сострадания в отношении поверженной в Первой мировой войне Германии.

Луи Наполеон был в состоянии полного упадка. Один из его офицеров, Жан Батист Монтоден, описывает его как «сильно постаревшего, очень ослабленного человека, у которого не осталось никаких способностей руководить армией». Мольтке и Бисмарк были беспощадны, когда с ними встретился Вимфен – он не хотел ехать на эту встречу, но Дюкро в ярости сказал: «Вы приняли командование, когда считали, что из этого можно извлечь почести и выгоду… Теперь вы не имеете права отказаться». Они отклонили его просьбу о том, чтобы «мир основывался на условиях, которые бы не ущемляли достоинство армии и помогли смягчить горечь поражения, потому что суровые меры возбудят нехорошие страсти и, возможно, приведут к нескончаемой войне между Францией и Пруссией».

Отказавшись проявить щедрость, Бисмарк уставился на французского генерала своими бледно-голубыми глазами и ответил: «Не следует вообще рассчитывать на благодарность, в особенности на благодарность со стороны народа». Он потребовал капитуляции всех французских сил в Седане, включая самого Луи Наполеона, в качестве военнопленных. Вимфен был ошеломлен. Извлекая из триумфа последнюю долю наслаждения, Бисмарк заметил, что как нация французы «раздражительны, завистливы, ревнивы и чрезмерно горды. Вам кажется, будто победа – это собственность, зарезервированная только для вас, что военная слава – ваша монополия». С другой стороны, немцы, продолжал он, – это мирные люди, которые в последние два столетия тридцать раз подвергались вторжению со стороны Франции – четырнадцать раз только за период между 1785-м и 1813 годами. Теперь со всем этим покончено: «Мы должны иметь землю, крепости и границы, которые навсегда защитят нас от вражеского нападения». Вимфен в ужасе молчал. В разговор вступил Мольтке. За один день численность императорских войск была сокращена со 104 до 80 тысяч человек, тогда как у Вильгельма, сказал он, их четверть миллиона. При этом германский командующий развернул карту и показал ему кольцо батарей, которое окружило Францию «пятью сотнями пушек».

На это было ответить нечем, и перемирие было продлено на то время, пока Вимфен ехал обратно, чтобы проконсультироваться с императором. Отчаявшись, Наполеон решился положить на стол Вильгельму обращение – от монарха к монарху. На следующее утро он снова сел на коня и поскакал, но прусские часовые перехватили его и привезли прямо к Бисмарку и Мольтке. Опасаясь, что великодушный король может смягчить их условия, они привезли Наполеона в загородный дом и заявили, что он может увидеть Вильгельма после того, как будет подписан акт о капитуляции. Это произошло скоро, хотя буржуа-император и кипел от злости. Мольтке уступил по одному очень незначительному пункту: офицеры, которые согласятся не поднимать оружие снова, будут условно освобождены. И вот яркий признак ожесточения – только пятьсот пятьдесят человек воспользовались этой лазейкой. После подписания военнопленному императору предоставили аудиенцию. Встреча была непродолжительной и неловкой (оба монарха заливались краской от смущения), а Наполеон, как и предсказывали советники Вильгельма, попросил о благосклонности. Он хотел, чтобы его отправили в тюрьму через Бельгию. Если его повезут по Франции, сказал он, это будет невыносимым унижением. Вильгельм взглянул на Бисмарка, тот пожал плечами. В то время как одна французская армия застряла в Меце, а император находился в плену, королевский министр-президент язвительно заметил: «Не будет никакого вреда, если он выберет и другой маршрут… даже если он не сдержит своего слова, это не причинит нам ущерба». Морицу Бушу, который впоследствии стал биографом Бисмарка, пленный казался «чересчур мягким, можно сказать, слишком потрепанным». Наполеон III сказал своему победителю: «Поздравляю вас с созданием такой армии и в первую очередь – артиллерии. Моя же оказалась такой, – он подыскивал подходящее слово, – плохой». Почувствовав неловкость, Вильгельм отвернулся.

На следующий день император французов был перевезен в лагерь для заключенных в Вильгельмсхафен вместе со своим элегантным багажом, лакеями в париках и огромной свитой. После прекрасной погоды начался проливной дождь. Уцелевшие остатки войск Наполеона жались друг к другу в наспех сооруженных лагерях для интернированных по берегам реки – лагерях страданий, как французы называли их; оттуда доносились выкрики в адрес императора. Мольтке и Бисмарк стояли рядом и смотрели, как удаляется экипаж.

«Это уходит династия», – пробормотал Бисмарк.

Он мог бы добавить, что две другие беспощадно поднимались: династии Гогенцоллернов и Круппов.

* * *

Тем временем Альфред и не подозревал о впечатляющей перемене в своем положении. Война, как ему казалось, началась в ужасное время. Он не завершил перевод своей фабрики на процесс Сименса – Мартена, а Альберт Пайпер нашел самый неподходящий день, чтобы умереть. Когда еще один человек, с которым он переписывался, сообщил, что тоже находится при смерти, Альфред с раздражением ответил, что и сам плохо себя чувствует: «Я не справляюсь со своим бизнесом, редко принимаю посетителей, у меня не хватает сил и энергии делать то, что от меня требуют завод и строительство дома».

А дом требовал все больше и больше. На холме с трудом продвигалась пересадка еще одной рощи деревьев; корни свисали из пеньковых мешков. А тут еще неприятности с французами. Это казалось ударом, нацеленным лично против него. Он потребовал, чтобы французские каменотесы продолжали работу на вилле «Хюгель» (и они продолжали) и чтобы из Шантийи продолжали посылать ему камень (невероятно, но это также делалось – через Бельгию, тогда как он отправлял цилиндры и железнодорожные колеса во Францию через Англию, до тех пор пока жестокий кризис в начале сентября не положил конец этим двусторонним поставкам). Он был настолько поглощен строительством своего особняка, что поначалу просто проигнорировал объявленную королем 12 июля всеобщую мобилизацию. «Хюгель» должна продолжать строиться, сказал он четырем директорам своей прокуры: «Любой ценой, даже если нам придется брать людей с завода!»