Читать книгу "Эта тварь неизвестной природы - Сергей Жарковский"

Криков он не слышал, точнее, отфильтровал их. Нет их, никто не кричит. Тишина. После боя всегда тишина, как в песне. Все погибли, он выжил. Чудом выжил, не надо выделываться. Бог спас, как причитала однажды над ним бабушка. Хрен с ней, с феноменальностью. Просто повезло. А сейчас он набирается сил для возвращения с донесением. Одет тепло, обут тепло, день ясный, и не Арктика какая вокруг, а Астраханская область, к вечеру куда-нибудь дойдём. Горбик на дороге мы не видим, криков не слышим, как зовут капитана ещё помним, а как остальных – уже нет. И хорошо, всё.

Ему вспомнилась карта. Он здорово намусорил вокруг себя, и на фоне мусора под ногами ему вспомнилась карта, которой вертел перед ним покойный капитан Алёшичев. Она как будто плыла над мусором, ясно была видна на ней выделенная красным карандашом капитана бетонка, прямая, как кишка, и вмятину от ногтя, обозначающую вот этот поворот, Мантяй видел, как живую, ещё тёплую. Вкупе с обрывками воспоминаний от вчерашнего выступления генерала, вкупе с сегодняшними смутными личными ощущениями от езды в кунге, и, вместе с тем, не маная себе мозги азимутами, сторонами света и прочей географией для пятого класса, Мантяй нутром удивительно правильно определил направление «домой»: напрямки по степи ровно пополам между прямой линией бетонки и строениями Старой Двойки. (Группа капитана Алёшичева въезжала в Зону с астраханской стороны.) Там, за горизонтом, в двадцати-тридцати километрах и располагалась застава на краю села Отлогое Займище, граница Беды, где всех тошнит или пучит, а невезучих шарашит сразу кондратием.

На капитанских дарёных часах обе больших стрелки торчали из римской цифры XII наверху, и часа четыре светлого времени у Мантяя было только в путь.

Только в путь он и пустился. Сбежал с насыпи в степь и очень споро зашагал по ней. Идти было легко. У него было отличное настроение, и он ни о чём не думал ни о чём отвлечённом. Он был сыт и ему было тепло.

Не думал ни о чём отвлечённом, только о ходьбе, о кочках, о сугробиках, о заснеженных рытвинах, о проникающем под слишком короткие рукавицы морозце, о проволоке, торчащей из-под снега вон там, об куске какой-то электроники, торчащей из снега здесь. Он не думал о погибших и не думал об опасностях, не помышлял о локалях аномальных интенсивностей, отважно встававших у него на пути. Он их просто обходил, как будто видел, как видел ту же проволоку, те же кочки, те же куски электроники. Он бездумно обошёл: три «прокрусты», одну «кудыргу», одну «стиралку» и два «облома». Он прошёл насквозь: «китай», «чересполосицу», «мать-и-тёщу», «№ 20», непроходимый «кубик Рубика» и «приссыху», известную также под именем «королева дорожная». Про гайки и болты, выданные в количестве тридцати штук под расписку, не вспоминая вообще. Хочется написать «ваще».

И ни разу не отклонился он от намеченного нутром курса. К пяти вечера, когда уже смеркалось, он сделал по заснеженной степи почти двенадцать километров, пройдя больше половины пути.

Он миновал, не обращая внимания, и земные объекты: три военные «точки», две «точки» гражданские – кошары, одну заброшенную и одну вполне целую, прошёл, не заметив этого, по валу какого-то старинного стрельбища.

В шестнадцать сорок пять он спустился в древнее урочище Муськино, где сразу же и уткнулся, прорвав висящее здесь «зеркало», в прозрачную сияющую изнутри летним солнцем и вечной любовью стенку «рапидшара». Самого впоследствии знаменитого – из известных человечеству семи. (А всего их одиннадцать.)

Что случилось с ним тут, неизвестно. Хотя предположить и нетрудно. Он провёл рядом с «рапидшаром» несколько часов. Он пытался прорваться в него, кричал, умолял пустить. Он стучал по тёплой мягкой оболочке «рапидшара» прикладом автомата, он пытался вскрыть её консервным ножом. Пытался ввинтить в оболочку шомпол, процарапать им хоть дырочку. Если бы у него была лопатка, он попытался бы подрыть «рапидшар», попытался бы вырубить окно, хотя бы с кошачью голову, хоть и не было у него ни лопаты, ни волшебных пузырьков с надписями.

У него ничего не вышло. Автомат отскакивал, консервный нож был глупостью, шомпол проникал в «рапидшар» на всю длину, но выдавливался обратно, стоило ослабить давление. Он обошёл «рапидшар» сотню раз, вытоптав в мерзлой земле почти слякотную круглую тропку. Лучше бы он сразу, не обращая внимания на содержимое, минул гитику, словно раньше заброшенную кошару. Есть вполне осязаемое убеждение, что он сумел бы выйти живым со своего первого выхода, и есть довольно большая вероятность, что его отпустили бы домой, потому что специальный приказ Язова не был легендой, несколько десятков добровольцев срочной службы действительно были досрочно уволены в запас в тот, первый год Беды… Мантяй, Кеша Мантяев, восемнадцати лет и трёх месяцев от роду, восьми классов образования, недоученный монтёр пути в депо подвижного состава местного ЖБИ, так и не научившийся ни с двух ударов вбивать костыль в шпалу, ни с десяти, никчёмный человечек из заводского района Рыбинска обладал не просто хорошим или отличным чутьём для Зоны. Он был феноменом, уникумом, капитан Алёшичев никогда в жизни не был так прав, как угадал с Мантяем. Девяносто процентов таинственных механизмов неизвестной природы Зоны, Беды-Матушки, ещё диких, нестабильных механизмов, Кешу Мантяева опознавали как своего, пропуская сквозь себя, подталкивая, обихаживая и даже подлечивая. Оставшиеся десять, непроходимые, смертельные, себя специально для него обозначали, чётко, показывали границы, пугали издали, не давали пересечь последнюю черту.

На планете жили в разные времена Зоны всего шесть человек с подобной психофизикой, но пятеро из них никогда в Зону не попадали, проживали себе вдали, а трое из пяти о Зоне и вовсе слыхом не слыхали.

Никто о гении не узнал, даже он сам.

Уже вечером, когда началась позёмка, а пронзительное звёздное небо первого настоящего советского космодрома затянуло ледяной хмарью, Мантяй, тщательно прицелившись, выстрелил из автомата в самое сердце сияющего мира «рапидшара», наощупь обошёл его с севера, выбрел, прикрываясь от снега голыми руками, из урочища, и, с размаха ступив в глубокую колею от прошедшей здесь несколько лет назад по распутице пусковой установки, вдребезги сломал пятку и лодыжку на левой ноге.

Около полуночи, ни разу не придя в сознание, он замёрз в этой колее насмерть.

Через какое-то время Матушка обнаружила его автомат, пометила его и установила на его базе гитику «колесо». «Колесо» хорошо обнаруживаемая визуально гитика, и трекеры, поднимающиеся к центрам Зоны с астраханской или (позже) спускающиеся к ним с казахской стороны, торили тропы сильно обходя «мантяевское колесо». Впрочем, разумеется, «мантяевским» его никто не называл, за незнанием обстоятельств.

А вот «рапидшар» и, главное, выстрел Мантяя, в Зоне звучал очень долго. Собственно, всегда.

Архив Шугпшуйца (Книга Беды)

Файл «Любимов-1»

Отрывок, диктофонная запись

– «Шекспировский рапидшар»! Конечно. Он же для трекеров вроде алтаря. И долго был общедоступен. И от Астрахани, и от Беженска. Вы видели окнографии?