Читать книгу "Сказки Старого Вильнюса V - Макс Фрай"

Лиловый дом Катя рисует в блокноте, потому что внезапно закончились белые кружки, которые она очень любит расписывать. А миниатюрные, десять на пятнадцать сантиметров, холсты закончились еще на прошлой неделе, просто до сих пор не было времени зайти в лавку и купить еще. Ай ладно, ничего, лучше рисовать фломастерами в блокноте, чем не рисовать вообще.

– В лиловом доме жила тетя Вероника, – говорит Катя кошке, которая по заведенному у них обычаю сидит рядом и внимательно наблюдает за работой. – Мамина двоюродная сестра. Она была Владычицей Фонарей. Ну, то есть это папа так ее называл: Владычица Фонарей. Потому что тетя Вероника работала в городском совете, как раз в том департаменте, который занимался освещением улиц и парков. Папа ее немножко дразнил, но она не обижалась. На него вообще совершенно невозможно обижаться, он такой… Эх. Даже жалко, что на самом деле его никогда не было. Такие замечательные люди все-таки должны быть на самом деле, а не персонажами ложных воспоминаний. Но ладно, даже так неплохо. Было бы очень обидно сходить с ума, вспоминая каких-нибудь скучных злых дураков.

Кошка внимательно слушает Катю. Ей все равно, что та говорит. Кошке нравится звучание Катиного голоса. И само Катино присутствие. Рядом с Катей кошке хорошо, для нее только это и важно.

Рядом с Катей на самом деле всем хорошо, хотят они этого или нет.

* * *

Закончив рисунок, Катя пришпиливает его кнопкой над кухонным столом, рядом с полудюжиной других картинок, изображающих разноцветные домики и высокие деревья. Домики и деревья Катя любит рисовать больше всего на свете. Пока она рисует, фальшивые воспоминания кажутся просто фантазией. Если бы они всегда казались просто фантазией, как было бы легко! Как есть, тоже на самом деле неплохо. Но иногда слишком больно от всех этих дурацких несовпадений. Немножечко чересчур.

Когда Кате надоедают развешенные на стене картинки, она снимает их и прячет в коробку из-под английских ботинок, лучшего приобретения ее жизни. Ботинки прекрасны, и сносу им нет уже третий год. А коробка из-под них так велика, что в ней отлично разместился весь Катин архив, и еще много места осталось. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что домики на бумаге она все-таки рисует довольно редко. Обычно – на чашках и на маленьких, размером с почтовую открытку, загрунтованных холстах. Их потом можно дарить знакомым на дни рождения и просто так, при случае продавать на ярмарках, а из осевших в хозяйстве строить на полках и подоконниках условные макеты несуществующего сказочного городка. Ради этой утешительной игры на нескольких чашках пришлось нарисовать трамваи, потому что без них общая картина получалась – ну не то чтобы сиротливая, просто неправдоподобная. Катя отлично помнит, как они с одноклассниками тайком от взрослых ездили после уроков на трамвае в центр, за ореховым мороженым, которое продавалось только в кондитерской на площади Восьмидесяти Тоскующих Мостов. А значит, трамваи обязательно должны тут быть.

– Пойду-ка я, пожалуй, пройдусь, – говорит Катя кошке. – А то что-то все мне сегодня не так. Полнолуние, что ли? Заодно куплю курицу. Сколько можно одними консервами тебя кормить.

Кошка, отлично распознающая не столько слова, сколько общую интонацию, всегда предшествующую Катиному уходу, вспрыгивает на подоконник и сворачивается в клубок, а Катя надевает свои прекрасные английские ботинки, поворачивает ключ в дверном замке, вынимает его, толкает тяжелую дверь, потом аккуратно закрывает ее за собой, вставляет ключ и снова его поворачивает. Папа в таких случаях любил показывать фокус: как будто кладет ключ в рот и глотает. Катя долго верила, что он на самом деле так умеет, и очень удивлялась, что ключ потом неизменно обнаруживался в кармане. А на самом деле, конечно, обычная ловкость рук…

Эй, – строго говорит себе Катя. – Не увлекайся. Окстись. Какой, к лешему, папа. Смотри, сама себе не поверь.

Но сегодня это почему-то особенно трудно: не верить дурацким фальшивым воспоминаниям. Обычно они вполне ничего, даже, можно сказать, развлекают. А сегодня все как-то очень близко и очень больно, как будто островерхие крыши разноцветных домиков забрались под кожу и колются теперь изнутри. Вот же черт.

Ничего, – думает Катя, – сегодня в городе ветер. Такой сильный ветер! Сейчас пройдусь немножко, он все выдует из головы. Папа в таких случаях говорил… Нет, стоп. Никакой он не папа. Ничего он не говорил.

* * *

Ветер сегодня и правда так силен, что вокруг кофеен летают пустые картонные стаканы и яркие разноцветные салфетки, девушки, смеясь, придерживают готовые взметнуться вверх юбки, а их кавалеры безуспешно отбиваются от взбесившихся шарфов. В такой ветреный день очень легко выбрать маршрут прогулки: идти так, чтобы ветер все время дул в спину, нетерпеливо обнимал за плечи, подгонял: давай же, поторопись. Как будто и правда есть куда торопиться, как будто Катю, страшно подумать, где-нибудь ждут.

Впрочем, ее и правда ждут как минимум в одном месте. Счесни наверняка уже загадал желание: если Катя сегодня придет, оно сбудется, а если нет, ничего не попишешь, придется потерпеть до завтра и снова его загадать. Счесни упрямый, рано или поздно дождется, добьется своего, Катя придет, потому что – ну куда от него денешься? Бар, где можно получить бутылку сидра и чашку американо за один-единственный сестринский поцелуй, – великая драгоценность, такими не разбрасываются, и не потому, что Катя настолько экономна, просто приходить к Счесни и видеть его приветливую улыбку – почти все равно, что возвращаться домой. Почти возвращаться, почти домой, чего ж мне еще.

Чего ж мне еще, – думает Катя. И насмешливо отвечает: – Да почти ничего. Только толкнуть калитку, войти в наш сад, подняться на крыльцо, предусмотрительно переступив через скрипучую, вторую снизу ступеньку, неслышно скользнуть в приоткрытую дверь, прокрасться по темному коридору в кухню и уже на пороге рявкнуть во весь голос: «Сюрприз, сюрприз!» – и чтобы мама, хохоча, картинно хваталась за сердце, папа насмешливо спрашивал: «Ты не обидишься, если я брякнусь в обморок несколько позже? У меня гуляш на плите», – а серый попугай орал с перепугу: «Иррационализм! Конвергенция! Теодицея! Апостериори!» – внося таким образом неоценимый вклад в умножение счастливого домашнего хаоса и его сокрушительное торжество.

Почти ничего, – думает Катя, – Только обнять их всех, а наобнимавшись вволю, накинуть пальто, потому что к вечеру похолодало, сунуть под мышку увесистый пухлый пакет и выйти из дома на улицу, где уже собрались почти все соседи, потому что такими погожими весенними вечерами у нас принято бродить по городу и развешивать на деревьях рыб, деревянных, бумажных, глиняных и картонных, пластиковых и стеклянных, разных, каких угодно. Мы их всю зиму рисовали, вырезали, клеили и лепили, привозили из заграничных поездок, покупали на ярмарках, рисовали в воображении, а потом приносили из сновидений – специально ради этих веселых апрельских вечеров, когда мы по старой, неизвестно как сложившейся, но всеми любимой традиции выйдем украшать только-только начавший зеленеть город. Ближе к маю рыб станет так много, будто мы живем на морском дне: куда ни глянь, всюду рыбы, висят на деревьях, дрожат на весеннем ветру, словно и правда куда-то плывут. Очень глупо и очень, очень красиво. Вот чего мне действительно не хватает, больше всего на свете: выйти из дома и увидеть на старой липе дурацкую пеструю рыбу из папье-маше. И тогда вполне можно было бы снова жить дальше, как будто ничего не случилось. Впрочем, на самом деле действительно ничего не случилось. И жить очень даже можно: я же как-то живу.