Читать книгу "С театра войны 1877-1878. Два похода на Балканы - Лев Шаховской"

Вскоре раненый пулей в лицо, пробившей ему обе челюсти и задевшей язык, де Лаваль-Велк идет окровавленный из цепи и, отыскав Гриппенберга, знаками просит у него бумагу и карандаш. «Ради Бога, пошлите скорее офицера к моей роте заменить меня», – пишет он на поданном клочке бумаги.

На другом склоне горы встречают турок, обходящих в тыл Московскую гору, 1-й и 4-й стрелковые батальоны, а 2-й батальон Московского полка под начальством полковника Ляпунова открывает огонь из своих ложементов по наступающему на эти ложементы неприятелю. Тут дело тянется долгое время с переменным счастьем, в котором то турки доходят до наших ложементов, то наши занимают ближайшие турецкие траншеи, прогоняя неприятеля в гору. Когда наши принуждены отступить из турецких траншей, турки накидываются мимоходом на оставшихся в траншеях русских раненых и убитых, докалывают раненых и поспешно снимают с мертвых всю одежду, все до последней нитки, унося награбленное с собой. К 3 часам дня атака турок отбита на всех пунктах, и к 7 часам вечера умолкает окончательно всякая перестрелка. Оба неприятеля удерживают каждый свои первоначальные позиции, за исключением нескольких траншей у подошвы турецкой горы, не занятых ни нами, ни турками. Между прочим, в этих траншеях остался один раненый в бедро солдат Московского полка, притворившийся мертвым в ту минуту, когда турки, во время боя перейдя снова в наступление, овладели траншеями и начали прикалывать раненых. Турки, приняв этого солдата в самом деле за мертвого, ограничились тем, что раздели его донага, унесли с собой что на нем было и легко ударили его прикладом ружья.

На другой день битвы, когда наши полковые санитары осмелились дойти до траншей, где между убитыми турками и русскими лежал и наш раненый солдат, между санитарами и этим раненым произошел разговор следующего рода:

– Ребята, подберите меня, – говорит раненый санитарам.

– Да ведь ты – турка, – возражают санитары.

– Какой же я турка, – протестует раненый, – Московского полка, ей-богу, помереть на месте – свой!

– А ну-ка, перекрестись! – Раненый крестится. – Это и турка зачнет креститься, обморочит, гляди, ты ему и поверишь. Кто тебя голого-то распознает, – продолжают санитары.

– Ей-богу – свой, начальства моего спросите. Миколаем зовут.

– Ай подобрать? – останавливаются санитары и кончают тем, что подбирают раненого.

Турки наступали на Московскую гору в числе 15–20 таборов против четырех батальонов нашего войска, причем, по рассказам пленных, атакой руководил лично Мегемет-Али-паша, под которым, как говорят, были убиты четыре лошади, и он, не имея поблизости пятой, сел будто бы верхом на осла и на осле продолжал командование.

После отбитой атаки турки не возобновляли более наступления на Московскую гору, да и наша батарея на Московской горе (увеличенная еще четырьмя втащенными наверх орудиями) не открывала после битвы 21 ноября огня по Араба-Конаку. Наступившие туманные дни, окутав непроглядной пеленой обоих сошедшихся близко врагов, остановили взаимный обмен гранатами и пулями, но зато дали возможность и время каждому укрепиться на своей позиции и обнести себя рядами земляных стен. Турки возвели уже на горе, которую заняли в ночь на 21 ноября, редут почтенных размеров и продолжают окапываться; наши солдаты, в свою очередь, возводят люнет на Московской горе и роют траншеи. Скрытый от нас туманом, неприятель находится в близком расстоянии от Московской горы с обоих ее флангов. Когда бываешь на этой позиции, то ясно слышишь шум, гвалт и крики, сопровождающие обыкновенно турецкие работы; различаешь отчетливо даже отдельные восклицания вроде: «Абдул! Магомет! Гайда! Гай-ли-ля!» и много непонятных выражений. И странно бывает внимать так близко говору неприятеля, скрытого за туманом, так близко, что вот-вот кажется рукой подать! И о чем галдят они своими крикливыми голосами? Роют землю; слышно, как стучат топорами о дерево, кирками о камень; кричат, быть может, то же самое, что и около себя слышишь, только не так громко произнесенное: «Куда, черт, с лопатой лезешь!», «Эй, ребята, лом сюда давайте!», «Ну, и земля же; одно слово: камень на камне…»

Другая позиция наша на Софийском шоссе – Павловская гора была занята без бою и в видах предупреждения туркам возможности дальнейших обходных движений с их стороны; находится она почти что в тылу турецкой позиции, занятой турками в ночь на 21 ноября.

Позициями на Златицком перевале, Рауха и Дандевиля, Московской горой и Павловской исчерпывается ряд наших укреплений насупротив турецких позиций, оберегающих главнейшие перевалы через Балканы в долину Софии. В стороне ото всех вышеупомянутых позиций и без непосредственной связи с ним находится местечко Лютиково, в окрестностях которого турки в числе от 4 до 5 тысяч стерегут еще одну дорогу, ведущую через Лютиково в Софию. Против Лютикова мы имеем свою укрепленную гору, известную под названием Финской горы, по имени расположенного в ней Финского стрелкового батальона.

Орхание,

28 ноября 1877 г.

IV

Переход через Балканы

Положение солдат в горах накануне перехода

Завладев долиной Правицы, Этрополем и Златицким перевалом, генерал Гурко встретился с такими сильными укрепленными позициями неприятеля на перевалах Балканского хребта, что дальнейшее наступательное движение стало невозможным; пришлось поэтому в ожидании развязки дел под Плевной и присылки новых подкреплений войсками ограничиться занятием оборонительного положения против турецких укреплений в горах. Я сообщал уже вам в предыдущих письмах о том, какого неимоверного труда стоило поднятие орудий на недоступные высоты, какие усилия потребовались для борьбы с суровой природой Балкан. Но и по занятии горных позиций нашими войсками, вплоть до настоящей минуты, борьба русского солдата с природой не только не прекратилась и не смягчилась, но приняла еще более открытый, вызывающий характер. Суровая зима завернула в Балканские горы, засыпала их глубоким снегом и развернула во всей полноте свои дикие явления: то хватит мороз в 15–20 градусов, то поднимется вьюга с метелью и завывающим, стонущим ветром: столбами несутся и крутятся снежные хлопья, гнутся и трещат высокие деревья… Солдаты, на высоте четырех тысяч футов, выбив себе траншейки в мерзлой земле, стоят лицом к лицу с суровой зимой, словно в открытом бою принимают на себя разыгравшиеся силы природы. Траншею засыпает снегом; костер из сырого дерева не горит; ноги в поизносившихся сапогах отказываются служить; ружье вываливается из окоченевших рук. Ночь на аванпостах, где нельзя ни огня развести, ни бегать, ни даже шевелиться на своем месте, действует губительно; такая ночь стоит сразу нескольких жертв. Под утро плетутся с гор в Орхание и Этрополь натерпевшиеся воины: у кого руки отмерзли, у кого нога как чужая, другого бьет нестерпимый кашель; плетутся они безропотные, безответные, сознательно перенося все лишения, тягости и самую болезнь. Спросите их: «Ну что, брат, каково тебе?» – «Ничего, ваше благородие! Холодно больно: голову маленько разломило, грудь ломит». Послушайте разговор у костра. Солдат объясняет столпившимся товарищам, почему царь-батюшка мира с супостатом не заключает. «Кабы за что другое воевали, а то, брат, за религию воюем…»