Читать книгу "Героиня второго плана - Анна Берсенева"

Ни людям, ни собакам, ни кошкам Марина помогать не станет, это Арсений понимал. Не то чтобы она была злосердечна, просто трудно было ожидать, что безразличие к себе самой, которое ее охватило, вдруг выльется в деятельную любовь к незнакомым людям или тем более к животным, к которым она всегда была равнодушна.

Арсений взял отпуск на месяц. Инга оставалась в городской квартире – на Гоа она подружилась с какой-то замечательной компанией и наконец проводила время не в одиночестве. А он провел весь месяц с Мариной.

И как же прекрасен был этот месяц! Все, о чем он, затевая строительство дома, думал лишь мимоходом, оказалось чудесной явью. И снегири покачивались на ветках калины, склевывая мерзлые багровые ягоды, и дорожки, которые Арсений расчищал каждое утро, казались синими из-за глубоких сугробов, и звезды переливались, мерцали, сверкали в темном небе, когда в полночь они с Мариной выходили на крыльцо и стояли обнявшись в огромной, пронзительной, любовной тишине…

Да, любовь, которая казалась Арсению утраченной, напомнила о себе так просто и ласково, что не оставалось сомнений: есть она, не исчезла, и от того, что меньше в ней стало страсти, а больше жалости и доверия, – от этого она сделалась только крепче.

Страсть тоже, впрочем, присутствовала: когда Арсений с Мариной возвращались после вечерней прогулки домой и шли в спальню, то гнало их туда не что-нибудь, а нетерпение. Хотелось поскорее раздеться, обняться, соединиться полностью, и еще, еще, хоть большего соединения, казалось, уже и быть не могло.

– Может, ребенка родим? – смеясь, говорила Марина, когда они с трудом отрывались друг от друга и отдыхали, коротко и скоро дыша. – А что, возраст у меня еще репродуктивный. А если само не получится, можно ЭКО сделать.

– Давай родим, – соглашался он. – Получится, почему же нет.

Он готов был родить хоть тройню, лишь бы длилась и длилась эта ровная, счастливая, ничего друг от друга не требующая привязанность. Он не то чтобы с возрастом полюбил такое состояние жизни – оглядываясь на свою молодость, Арсений понимал, что всегда оно было естественно для него, – но теперь он ценил каждый его миг, и фаустовское «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» было ему понятно изнутри.

Он был бы не против, чтобы маленький ребенок был у нее прямо сейчас, тогда его душа была бы спокойна. А так – непонятно, как выйти через неделю на работу, как оставить Марину в одиночестве.

Ждать неделю не пришлось. За четыре дня до окончания отпуска, проснувшись, как привык за этот месяц, около десяти утра, Арсений не обнаружил жену рядом с собой на кровати. Ничего странного не было в том, что она проснулась чуть раньше – снизу, из кухни, доносился ее голос, она напевала какую-то веселую утреннюю песенку, – но у него сердце екнуло.

Когда он спустился на первый этаж, Марина не обернулась к нему. Она жарила омлет с овощами и была полностью погружена в это занятие. Арсений подошел к ней, взял за плечи, повернул к себе лицом. Глаза у нее лихорадочно сверкали, губы были влажные, и запах виски смешивался в ее дыхании с запахом мускатного ореха.

– От одной рюмки галлюцинаций не будет, – сказала она. – И вообще ничего не будет.

Не будет. Вообще ничего. Да.

Арсений отпустил Маринины плечи, вышел из кухни, вышел из дома, сел в машину и уехал в Москву.

Он понял, что не совладает с силой, которая ему непонятна. Что она такое, где жила до сих пор, из каких глубин прорвалась на поверхность жизни и уничтожила его жену? Или Марина сама была частью этой силы? Он не знал ответа. И что делать, не знал тоже.

В тот день он все-таки вернулся в Липавино: невозможно было сидеть в квартире, представляя, что может происходить сейчас с Мариной. Вернулся, дал ей снотворное, дождался, пока уснет, сам переночевал в кабинете.

Но в ту ночь он понял, что больше всего этого не выдержит. Ни ее криков о том, что надо прогнать какого-то «синего», ни вида ее белого лица, сливающегося с больничной подушкой, ни запаха мускатного ореха и виски, который ударил ему прямо в голову, еще не остывшую от нежности к ней…

Наутро он зашел к соседке Агриппине Дмитриевне. Арсений познакомился с ней сразу, как только они с Мариной поселились в своем новом доме. Агриппину Дмитриевну привез в Липавино сын, когда она вышла на пенсию и перебралась к нему из Саратова. Была она женщиной крепкой, понятливой и скуповатой, к тому же ей было скучно, потому что москвичи эти ваши, Арсений Владимирович, все равно что не русские, никакой в них открытости нет, душевности. Что Марина «попивает», Агриппина Дмитриевна, оказывается, давно заметила, считала это обычной особенностью характера – с кем не бывает! – и даже, кажется, обрадовалась, когда Арсений изложил ей свою просьбу, да еще подкрепил ее денежным задатком.

С тех пор она звонила ему каждый вечер и докладывала:

– Все хорошо, Арсений Владимирович, спит наша Мариночка. Побуянила было, а потом ничего. Винца выпила, и хватило ей. Так уж оно всегда бывает, да, сперва беленькую литрами пьют, а потом и пива довольно.

К этой своей «особенности характера» Марина в самом деле как-то приноровилась. Запои прекратились – в том смысле, что она стала пить без перерывов, каждый день, по бокалу в час-два, и с утра до вечера. При этом она могла есть, прогуливалась по дорожке вокруг дома, делала себе прическу и маникюр, смотрела телевизор – в общем, не совершала никаких опасных действий. В том забытьи, в котором она теперь находилась постоянно – оно перемежалось лишь редкими всплесками раздражения, – присматривать за ней было, наверное, не очень трудно. То есть Агриппине Дмитриевне было нетрудно – если бы Арсению пришлось делать это самому, он выдержал бы неделю, не больше. Нет, и недели бы не выдержал.

Время от времени он делал очередную попытку поговорить с женой, убедить ее лечиться, но каждый раз понимал, что говорить уже не с кем. От Марины остался только облик, и даже, пожалуй, обликом нельзя было назвать то, что от нее осталось, потому что облик имеет внутреннее содержание, а она превратилась во что-то исключительно внешнее – в абрис, в контур, в тень.

За тенью он и гнался сейчас по темной лесной дороге.

Глава 9

Надпись «На Берлин!» была видна издалека – светилась ядовито-белым у обочины. Арсений остановился в полуметре от неразличимой серой машины, на которую была нанесена эта дурацкая надпись.

Он подошел к «девятке» как раз в ту минуту, когда в ее салоне вспыхнул тусклый, мигающий свет. Марина сидела, положив голову на руль, и туда-сюда поворачивала ключ в замке зажигания. «Девятка» при этом не подавала признаков жизни.

Арсений открыл водительскую дверь и сказал:

– Перейди ко мне в машину.

Она медленно подняла голову, посмотрела на него. Взгляд был привычно мутный, но даже при тусклом освещении Арсений разглядел в этой мути лихорадочные проблески. Он опустил глаза и увидел металлическую фляжку, которую она сжимала коленями и из которой, видимо, время от времени прихлебывала.