Читать книгу "Он не хотел предавать - Феликс Меркулов"

Выпив липового чаю с медом, Люба признала, что чувствует себя гораздо лучше. Разумеется, ее «кровотечение» прекратилось само собой, к тому же она прозрачно намекнула, что сомневается — «а был ли мальчик?», вполне возможно, тревога оказалась ложной из-за перелетов и смены часовых поясов. Домработница мелко закивала: понимаю, понимаю, нарушился биологический ритм организма… Она любила блеснуть своей интеллигентностью и часто вворачивала в разговор ученые словечки кстати и некстати.

Люба предложила домработнице вернуться домой, но Алена сказала, что дождется возвращения Егора Ильича.

— Я почитаю в соседней комнате, Любовь Сергеевна. Дверь я оставлю открытой. Если что-то понадобится, позовите меня.

Через несколько минут Люба услышала доносящееся из соседней комнаты похрапывание. Домработница постоянно жаловалась на бессонницу, но отключилась, едва присела на диван. Завтра наверняка скажет: «Ох! опять всю ночь проворочалась и не уснула». А вот она точно не уснет без снотворного, а спать необходимо, потому что, во-первых, завтра предстоит тяжелый день, а во-вторых, человек с чистой совестью должен спать крепко. Например, Завальнюк спал как убитый, даже не шевелился, а Леже спал нервно, метался во сне и болтал то по-русски, то по-французски.

Люба пошарила в ящике тумбочки, вытряхнула на ладонь круглый шарик, не имеющий ни вкуса, ни запаха. Но даже французское снотворное действовало плохо. Она выключила свет, накрыла глаза рукой и стала ждать, когда подействует лекарство, а перед глазами проносились ужасные картины: шоссе, бульдозер, машина Завальнюка… Она уснула, но спала некрепким, нервным сном, наполненным мучительно-бессмысленными картинами сновидений, о которых сквозь сон думала: «Что за ерунда!» Даже во сне Люба ощущала, как тяжело стучит сердце, а по всему телу проходит покалывание, словно волны электрического тока.

В четыре часа утра у ворот усадьбы резко просигналила машина. Люба резко вскочила, села на постели и невидящим взглядом уставилась на окно. За светлыми гардинами колебался утренний свет. Сигнал повторился. Люба поняла, что это к ней… Домработница тоже проснулась и побежала, спросонья наткнувшись на горшок с араукарией, стоящий на лестничной площадке. Судя по звуку, она перевернула его и расколотила вдребезги. Когда Алена пыталась сделать что-нибудь тихо, грохот слышался по всему дому. Люба услышала, как внизу хлопнула стеклянная входная дверь. Как застучали металлические подковки на туфлях Алены, когда домработница торопливо семенила к калитке.

Люба накинула халат и подошла к окну. Раздвинула жалюзи и посмотрела на улицу. Утро выдалось туманное, серое, как непогожий осенний день. Наверное, рассвело недавно. В березовых кронах шипел ветер, как пузырьки в шампанском.

Алена, ежась от холода, разговаривала у калитки с людьми, приехавшими на белой «Волге» с проблесковым маячком на крыше. До Любы донесся ее тихий испуганный вскрик:

— Ах!

Домработница прижала руки к лицу в немом выражении ужаса, затем отперла калитку и пропустила приезжих. Пока они шли по каменной тропинке между газонами к дому, Люба посмотрела на себя в зеркало и приготовилась отвечать на вопросы. Она собрала волосы в жгут и небрежно заколола на затылке. Закуталась в длинную шаль и вышла на лестницу:

— Алена, кто там?

— Любовь Сергеевна… Это к вам, Любовь Сергеевна, — лепетала домработница.

Официальные лица переминались с ноги на ногу в прихожей. Им предстояло сообщить овдовевшей женщине страшную новость…

Еще несколько дней Любовь не могла поверить, что все позади. Все кончено. И все сошло им с рук. Ей казалось — не может быть, они должны о чем-то меня спрашивать, подозревать, задавать разные вопросы с уловками, как это бывает в кино.

Никто не задавал ей вопросов. В Жуковку и на адрес офиса в Москве на имя Любы стали приходить письма и телеграммы со стандартными фразами соболезнований: «Сочувствуем. Переживаем. Скорбим».

Ей хотелось спросить: как, и это все?!

Но спросить было не у кого.

Леже находился в больнице. С ним разговаривал следователь. Любе об этом кто-то донес. Она не запомнила — кто… После похорон Завальнюка она навестила Леже в больнице. Ей хотелось поговорить с ним с глазу на глаз, но, как только она переступила порог хирургического отделения, сразу поняла — это невозможно. Водитель лежал в общей палате на десять человек. Его перевели туда из реанимации, где он провел первые сутки после аварии.

Люба с трудом его узнала. Если бы медсестра не указала… У Леже было черное, опухшее лицо, как у больного проказой. Фу! Какая гадость. Она видела шокирующие снимки южноамериканского лепрозория в каком-то французском журнале. Врежется же такое в память!

Она сказала Леже:

— Как вы себя чувствуете?

Леже ответил ей, она не поняла, что именно он сказал. У него был сломан нос и выбиты передние зубы.

«Какой ужас, — думала она. — Какой ужас!»

— Поправляйтесь, — произнесла она, чувствуя, что ноги подкашиваются, и поставила на тумбочку рядом с его кроватью пакет с минеральной водой и фруктами.

Оказалось, это чужая тумбочка. У Леже не было своей. На десять коек в палате стояло всего три тумбочки, и между больными за них шла война. Люба извинилась и забрала пакет. Кто-то шепнул ей про подоконник. Она догадалась поставить пакет на подоконник в изголовье кровати Леже.

Ее тошнило от тяжелого запаха разлагающейся человеческой плоти. На соседней кровати лежал умирающий от рака старик в сером больничном халате. Из его живота торчали трубки, к которым были привязаны обыкновенные бутылки из-под молока. Через трубки в них из тела старика выводились физиологические отходы организма.

— Поправляйтесь, — машинально сказала старику Люба, покидая палату.

За ее спиной перешептывались больные: «Это вдова!»

Они уже знали, что Леже был личным водителем Завальнюка, что он попал в аварию и что его хозяин погиб.

С тяжелой головой Люба вышла во двор. Ей дали понюхать нашатыря. Больше она в больнице у Леже не бывала. Сразу после похорон она уехала в Ниццу, затем — в Неаполь, но почувствовала себя одиноко и вернулась в Париж. Это был ее родной город, единственный, где она чувствовала себя дома, гораздо роднее Москвы. В Париже у нее была своя квартира. На седьмом этаже, практически на чердаке старинного дома в Сен-Жермен-де-Пре гениальный проектировщик-англичанин устроил по заказу Завальнюка настоящее любовное гнездышко для отдыха и свиданий. Студия оказалась забавной. Например, широкую кровать под прозрачным балдахином из органзы проектировщик интерьера поместил на подиуме, словно на сцене. Над кроватью висело венецианское зеркало. К кровати вела широкая дубовая лестница с низкими ступенями. На ступенях, будто фрейлины, сопровождающие в опочивальню свою королеву, стояли старинные портновские манекены на гнутых ножках, обряженные в старомодные шляпы с вуалями и платья на обручах… Только сейчас Люба обратила внимание, что все ее манекены носят траур. Эти черные шелковые платья и соломенные шляпы скупались, должно быть, на блошиных рынках провинциальных городков, где вдовы долго хранят верность черному цвету.