Читать книгу "Девятый час - Элис Макдермот"

Ни один из них – ни отец, ни сын (красивый плод жертвы Рыжего Уилена) – не представляли ни малейшего интереса для старика, не стоили того, чтобы отвлекаться на них от намерения попасть внутрь и получить свой ленч.

У двери тетя Роуз кивнула Майклу Тирни, который придерживал экран, и вошла в дом со своим подопечным. Друг-толстяк тоже вошел. И Патрик поднялся по ступенькам, собираясь последовать за ними, но отец, ухватив его за рукав, велел подождать. Вместе отец и сын стояли у открытой двери, пока входили гости, и Майкл приветствовал каждого. «Добрый день». «Отличная погода». Одни узнавали его и выражали соболезнования. Другие опирались на сопровождающих и, даже переступая порог, спрашивали, кто это. Когда вошел последний и никаких машин больше не подъехало, Майкл Тирни тихонько закрыл дверь и снова надел свой красивый котелок, лихо подвинув его, как любил это делать, двумя пальцами.

– Пошли, – сказал он.

Не успели они спуститься с лестницы, как послышался женский голос с сильным ирландским акцентом:

– Вы внутрь не пойдете?

Оглянувшись, отец с сыном увидели темноволосую горничную, державшую в руках несколько женских пальто. На голове у нее была белая наколка с черной ленточкой, и, хотя экран служил своего рода завесой, было видно, что она красавица: большеглазая, с нежным лицом.

– Нет, – ответил Майкл Тирни.

На середине дорожки отец с сыном снова оглянулись. Горничная все еще стояла за экраном. Взяв сына под локоть, отец потянул его прочь.

– Давай-ка ты не будешь заглядываться на горничных-ирландок, – саркастически бросил он. – Давай не повторять историю.

Они вместе съели ленч и выглядели очень даже элегантными в обеденном зале местного фешенебельного отеля. Отец достал флягу, из которой дважды налил себе виски, пока готовили их стейки, и потом еще дважды под кофе.

На обратном пути отец задумчиво (без сомнения, под воздействием алкоголя) спросил:

– Интересно, отец вышел из себя, поняв, что Рыжий Уилен его переживет? Интересно, на смертном одре он подумал: а вдруг еще за триста долларов Рыжий Уилен опять согласится занять его место?

Он рассказал сыну, как Рыжий Уилен вернулся с войны, как постучал в дверь однажды вечером, когда вся семья сидела за ужином. Его собственный отец был тогда молодым. Как Рыжего Уилена, тогда тоже молодого, отвели наверх в чердачную комнату, где ему было суждено провести остаток жизни. Тетя Роуз, сама еще ребенок, без единого слова взвалила на себя бремя, которое несла по сей день и будет нести в будущем, или по крайней мере до того дня (похоже, не слишком далекого), когда жизнь Рыжего Уилена наконец завершится.

– Один Бог знает, что она будет тогда делать, – сказал отец. – Она же станет разом и старой девой, и своего рода вдовой. Из близких у нее только я. – И добавил: – И еще вы.

Когда поезд въезжал в город, мистер Тирни сказал, что, когда в последний раз видел своего отца, тот схватил его за руку. Они стояли на том самом пороге, который он сегодня отказался переступить. Майкл Тирни в последний раз уходил из дома. Элизабет Брин, его Лиззи, ждала на станции. На следующее утро они поженились в Бруклине, где жила ее семья.

– Ради этого Рыжий Уилен потерял руку и ногу? – спросил тогда Майкла Тирни отец. (Наш отец, рассказывая нам о случившемся, добавлял: «Вот так и появилась наша любимая фразочка».) – Чтобы плод его жертвы стащил нас назад в трущобы?

Свой яростный вопрос отец почти прошептал, словно Рыжий Уилен, находившийся двумя этажами выше и наполовину лишившийся слуха, мог разобрать слова.

– Уж поверь мне, я свой ответ шептать не стал, – сказал Майкл Тирни, когда поезд возвращался в город. – Я четко все сказал. Прямо ему в лицо. Я сказал: «Одну жизнь уже положили, чтобы спасти твою шкуру. Еще и мою я тебе не отдам». Это было последнее, что я ему сказал. – Он повернулся к сыну, зубы под блестящими усами оскалились, в глазах стояла боль. Но боль скоро исчезла. Он улыбнулся. – Все это дело прошлое. – Он снова коснулся колена сына. Посмотрел на него ласково, смахнул пылинку с лацкана пиджака. – Однако… – От виски он раскраснелся. – Я мог бы его простить. Старого сукина сына.

– Возможно, он тебя простил, – подал голос Патрик.

Еще одно воспоминание того дня.

Поздно ночью, проспав уже несколько часов, Патрик вдруг проснулся в темноте. Его брат Том крепко спал на соседней кровати. Ни звука из комнаты, где его четыре сестры иногда смеялись, иногда возились, боролись или стучали посреди ночи в стенку. Шум с улицы доносился мерный, но в этот час слабый. Невозможно было понять, почему он вдруг так внезапно проснулся. В темноте он вспомнил, как играл на полированной деревянной крышке солнечный свет, когда гроб опускали в свежевыкопанную могилу. Он вспомнил, как холодно Рыжий Уилен отказался признать факт его существования – его, сияющий, щегольский, живой плод принесенной когда-то жертвы. Как смеялась мама, сказав, что если старый сукин сын и станет кого-то преследовать, то это будет Патрик.

Он повернулся к смутному голубоватому – да, призрачному – свету за окном. Там, за стеклом, лицо? На задах дома мяукает кошка или воет банши? Потерянная душа? Он вообразил, как его собственная душа (бледная, удивленная версия его самого) трепещет, точно тонкая голубая тряпица в костлявых руках полного горечи деда. Он вообразил, что его тащат по пустым улицам, где есть только свет фонарей и темнота, влажный черный тротуар и заборы, пожарные лестницы и свалки во дворах (трущобы, как назвал их дед), потом все выше, выше и выше в кромешную тьму. Проснувшись утром, Том обнаружит на соседней кровати тело брата, полую оболочку, с пустыми глазами, с кожей как бумага. Только прах. Вот ради чего лишился руки и ноги Рыжий Уилен?

Патрик почувствовал, как у него на шее, позвоночнике, подошвах ног выступил липкий пот страха. Он от всей души, что было сил пожелал, чтобы отец никогда не произносил тех слов при их последнем расставании – про жизнь за жизнь. «Одна жизнь… чтобы спасти твою шкуру…»

Зарывшись под одеяло, он почти довел себя до панического ужаса, но вдруг услышал в столовой голоса родителей и понял, что именно их разговор его и разбудил. Отец снова и снова повторял: «Слишком поздно, слишком поздно», а мать утешала: «Ничего не поделаешь, Майкл. Ничего не поделаешь». Даже не видя, Патрик знал, что в руке отца стакан. Он услышал (что, разумеется, было невозможно), как отец подносит стакан к губам, мягко глотает. А потом голос отца резко взмыл, и Патрик узнал фразу, которая всего несколько минут назад вырвала его из глубокого сна.

– Я его любил, – простонал отец. – Я его любил.

Снова повисла тишина. Отец плакал.

Все было бы слишком ужасно: его собственный страх, горе отца, мяуканье кошек в каком-то далеком дворе, лицо старика за окном, – если бы наконец голос его матери не положил конец этому тягостному мигу:

– Любил, – произнесла она. Патрик узнал ее тон: шелковистый, с ноткой веселья, означающий конец спора. – Но любовь – это бальзам, Майкл, не исцеление. Он все равно был сукиным сыном.