Читать книгу "Игры сердца - Анна Берсенева"

«Неужели так всегда и было? – думал он иногда. – И Микеланджело был так же равнодушен ко всем, кроме себя? И Леонардо да Винчи так же завистлив, легкомыслен, ленив? Ну, может, не сами они, но те, с кем они общались?»

В это трудно было поверить, но, с другой стороны, глупо было бы думать, что с течением времени человеческая натура переменилась разительно. Значит, и в мастерской у Микеланджело точно так же собирались мелкие люди, точно так же галдели, пили, вели пустопорожние разговоры об искусстве, иногда дрались.

Ивану однажды пришлось разнимать такую драку в мастерской на Краснопрудной. Это было несложно, однако если бы не мамина просьба, то вмешиваться он бы не стал, потому что для него было очевидно: драка эта затеяна с той же целью, с какой при царе Горохе затевались кулачные бои на берегу Москвы-реки, – выпустить дурную энергию. Ну и зачем же мешать людям, у которых такой энергии в избытке?

Сегодня, по счастью, здесь было еще тихо. Войдя с лестничной площадки, Марина свернула в туалет, а Иван сразу прошел по длинному коридору в мастерскую.

Мама накрывала на стол. То есть не на стол, а на пол. Она как придумала когда-то этот вид угощения, так его и не меняла. Это было удобно: стулья не требовались, и большая расписная скатерть после застолья просто связывалась в узел и выносилась в кухню, а там уже из узла вынималась посуда для мытья и объедки для угощения дворовых собак.

Мама сидела на корточках возле скатерти и расставляла на ней глиняные тарелки.

– Привет, – сказал Иван и, наклонившись, быстро поцеловал ее. – Поздравляю, ма.

– Спасибо.

Она встала, обернулась к нему и так же быстро, как он ее поцеловал, провела ладонью по вихрам у него на макушке.

– Ты один? – спросила она.

– С Мариной.

За полгода своей семейной жизни Иван так и не понял, как мама относится к его жене. Ничего похожего на ревность он, во всяком случае, с ее стороны не замечал. Да и странно было бы, если бы вдруг появилась ревность: слишком отдельно друг от друга протекали их жизни, его и мамина. Но и приязни особой не было – Ивану казалось, что мама относится к Марине так же, как отнеслась бы к любой другой женщине, которая оказалась бы у нее в мастерской, даже и не с ним, а сама по себе.

Вот о любой другой женщине, оказавшейся в маминой мастерской, подумалось некстати. Иван сразу вспомнил Северину из Ветлуги и ощутил что-то вроде неловкости. Какое-то сердечное стеснение он ощутил; так, наверное. Прежде он чувствовал нечто подобное – не совсем такое, но вот именно что-то вроде, – если бывал перед кем-нибудь виноват. Но чем он был виноват перед этой призрачной Севериной? Ничем. И никакой неловкости ощущать поэтому был бы не должен. Или это не неловкость, а что-то другое? Он рассердился. Дурацкие сердечные игры! Так мама однажды сказала про кого-то из своих художников, и это определение показалось Ивану точным. И теперь ему неприятно было относить его к себе.

Некстати все это подумалось, некстати! И почему вдруг пришли такие мысли в связи с Мариной? Она уж точно к каким бы то ни было играм отношения не имела. Если только в постели – да, там она была изобретательна. Но ведь ему самому же это нравилось.

Иван сердито тряхнул головой. Мама посмотрела на него удивленно.

– Ты на кого злишься? – спросила она. – На меня? Или на жену?

– На себя. – Он улыбнулся. – Самый правильный объект.

– Нелли Дмитриевна, – сказала Марина, входя, – у вас там в котле подгорает что-то. Я газ выключила.

– Плов! – воскликнула мама. – Все-таки я беспросветная дура!

– Почему? – с интересом спросил Иван.

– Потому что не надо идти против своей природы. Если уж всю жизнь не готовила, то и нечего на старости лет перед гостями выделываться. Плов надо было заказать в узбекском ресторане на Стромынке. И был бы стильный восточный вечер.

Это она произнесла, уже выходя из комнаты. Марина улыбнулась.

– Приятная у тебя мама, – сказала она. – Позитивная.

– Позитивная?

Иван с трудом удержался от того, чтобы поморщиться. Он не мог слышать этого слова, не понимал, откуда оно взялось и почему эта самая позитивность считается вершиной всех лучших человеческих качеств.

– Ну да, – кивнула Марина. – Позитивная, оптимистичная. И молодец, так и надо.

Иван вспомнил, как мама сидела на полу, слушала вьюгу, мучилась непонятной тоской и хотела халвы.

– Думаешь, оптимистичная? – усмехнулся он. – Вряд ли.

– Ну, пессимисткой ведь ее не назовешь, – пожала плечами Марина.

Это прозвучало резонно. Кто не пессимист, тот, значит, оптимист. А кто же еще?

Но вступать с женой в философский спор у Ивана не было ни малейшего желания. Да и у нее, конечно, тоже. А то бы можно было оставить ее для подобных споров здесь, в мастерской, с художниками, которые вот-вот должны были сюда явиться.

Он вдруг поймал себя на том, что думает, как это было бы хорошо: оставить Марину здесь, а самому прийти домой, не раздеваясь упасть на кровать, смотреть в глаза черного африканского бога и знать, что ни через час, ни через два, ни вообще когда бы то ни было не придется выслушивать, сколько градусов на улице, и отвечать на вопрос, сварить завтра на обед щи или борщ, да и что плохого в таком вопросе, для него же и щи эти готовятся, и борщ, и вопрос этот Марина задает из лучших побуждений, и не ответить на него поэтому невозможно… Невозможно!

У него холод прошел по коже, когда он понял, как сильно этого хочет. Вот этого всего – не знать о температуре воздуха, о завтрашнем обеде, обо всей этой бесконечной цепочке ничего не значащих подробностей жизни… Аж скулы у него свело от такого желания!

Иван вдруг вспомнил – тоже некстати, конечно, – как Андрей Мартинов завел дома французского бульдога. Дети долго его упрашивали, и он наконец сдался. Смешной ушастый песик оказался милым, преданным до обморока, добрым и веселым. Но с его появлением жизнь в доме переменилась так, что Андрей взвыл.

– Понимаешь, Вань, – рассказывал он месяца через три, – ну все в нем хорошо, ничего плохого нету. Но не могу я жить в одной квартире с собакой! Я понимаю, что все живут, или почти все, или многие. И что это нормально, иметь дома животное, – тоже понимаю. Но не могу! Ни доброта его мне не нужна, ни преданность. Когда дети рождались, я знал: вот я, вот они – мы теперь одно. И забот ведь с ними сильно побольше было, чем с собакой, и уставал я тогда – не сравнить. Но как-то это не раздражало. А тут – нагадит Шнырик посреди комнаты, а меня с души воротит. Поверишь, из дому готов бежать, вот до чего доходит. Как подумаю: ну почему я должен возиться с собачьим дерьмом? Пукнет он – французские бульдожки все время пукают, – а я думаю: с какой радости мне терпеть эту вонь невыносимую? Ночью он храпит. Плавать не умеет – голова тяжелая. На даче чуть в пруду не утонул, еле вытащить успели, потом дрожал весь, отойти от нас боялся. И жалко же псинку черт знает как! Дети с ним, конечно, за неделю наигрались и на меня его скинули. И вот убираю я это дерьмо, каждые пятнадцать минут комнату освежителем опрыскиваю, ночью голову подушкой накрываю, чтобы храп его не слышать, и думаю: зачем мне все это надо?! И самое ужасное, что никуда ведь уже от этого Шнырика не деться. Отдать кому-нибудь – так он же к нам привязался, как ребенок радуется, когда мы с работы возвращаемся. Ну кому его отдашь? На улицу тоже, понятное дело, не выгонишь. В общем, как представлю, что так вот мне теперь и жить в состоянии сплошного дискомфорта, – не надо ни преданности его, ни любви, ничего мне от этого песика несчастного не надо! Видно, не для меня все эти собачьи радости, такой уж я уродился.