Читать книгу "Куда летит время. Увлекательное исследование о природе времени - Алан Бёрдик"

На изломе веков ценой невероятных политических усилий было принято решение о единой координации систем хронометрирования всего мира. На поверхности земного шара начертали невидимые линии, обозначающие двадцать четыре часовых пояса одинаковой ширины. С тех пор понятие «сейчас» приобрело точное фиксированное значение для каждого жителя Земли. Французский математик Анри Пуанкаре, идейный вдохновитель движения в поддержку координированного времени, охарактеризовал время как проявление convention, то есть общественного договора. Впрочем, отмечает Галисон, во французском языке слово convention означает не только консенсус, выработанный путем согласования разных мнений, но и удобство. Придерживаясь общепринятого представления о настоящем, мы заметно упрощаем себе жизнь, которая тесно связывает нас с окружающими.

Представление о времени как о следствии общественного договора оказалось большой неожиданностью для тех лет. Начиная с XVII века, физики большей частью разделяли представления Исаака Ньютона о времени и пространстве как о «бесконечных, однородных и непрерывных сущностях, не подверженных влиянию непосредственно наблюдаемых объектов и действий, предпринимаемых нами в ходе их измерения». «Абсолютное, истинное математическое время само по себе и по самой своей сущности, без всякого отношения к чему-либо внешнему, протекает равномерно»[46], – добавил Ньютон. Предполагалось, что время было вплетено в канву Вселенной на одной из ступеней ее развития, но в XX веке осознание того, что время существует только вследствие измерения, стало частью повседневной практики. Эйнштейн заявлял прямо: время – это «то, что определяется с помощью часов», но никак не более того.

Оказывается, когда я, проснувшись ночью, тянусь к столику у изголовья кровати посмотреть на часы, я в некотором роде протестую против заведенного порядка вещей. Мир времени по определению порожден обществом, утвердившим единый ориентир для отсчета жизненных невзгод и роковых испытаний для всех народов и государств. Мои часы показывают мне мое настоящее и предлагают запечатлеть его точное значение в числах, если я соглашусь поставить свою подпись под вселенским соглашением, но я хотел бы видеть себя единоличным хозяином своего времени – и глубокой ночью, и в любое другое время суток.

Я понимаю, что это самообман. Каждое живое существо, начиная от моего собственного организма и заканчивая медузами, бороздящими сумеречные глубины морей, и микробами, образующими налет на зубах, пока я сплю, состоит из множества упорядоченных частиц. Это клетки, реснички, цитоскелет, различные органы и органеллы и так далее вплоть до наследуемых единиц генетической информации, благодаря которым некоторые индивидуальные черты нашего организма сохраняются в веках. Организация предполагает обмен информацией в целях координации функций отдельных элементов и поддержания единого порядка действий. Время играет роль фоновой беседы, за которой части нашего организма создают единое целое, превосходящее сумму отдельных элементов. В моей воле игнорировать эту болтовню и спустя несколько секунд пуститься в одиночное плавание по волнам ночи, но продолжаться оно будет лишь до тех пор, пока я не буду углубляться в определение понятия «я».

ВРЕМЯ ИГРАЕТ РОЛЬ ФОНОВОЙ БЕСЕДЫ, ЗА КОТОРОЙ ЧАСТИ НАШЕГО ОРГАНИЗМА СОЗДАЮТ ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ, ПРЕВОСХОДЯЩЕЕ СУММУ ОТДЕЛЬНЫХ ЭЛЕМЕНТОВ

Индустриализацию конца XIX столетия часто описывают как период обесчеловечивания: труд становился все более рутинным и механическим, рабочие превратились в винтики механизмов. Но с приближением XX века город в целом пережил прямо противоположную трансформацию, наделившую его некоторым сходством с живым организмом. Границы города расширились, громады зданий стали неотделимы от жильцов; сети труб и проводов стремительно разрастались, спеша удовлетворить растущие запросы населения. «Большой город все больше напоминает совершенный организм, наделенный нервной системой. Газ и питьевая вода поступают из одного конца города в другой по его кровеносным сосудам, среди которых отчетливо различаются вены и артерии, – говорилось в одном из школьных учебников 1873 года выпуска. – Когда во время ремонтных работ вскрывают дорожное покрытие, нам представляется редкая возможность проникнуть в тайную жизнь города, удивительные проявления которой ощущаются на далеких расстояниях».

С другой стороны, в изучении живых существ возобладал технический подход. Для понимания принципа действия «животной машины», как называл организм немецкий физиолог Эмиль Бойс-Рэймонд, ученым требовалось представить процессы дыхания, сокращения мышц, передачи нервных импульсов, кровообращения, сердцебиения и лимфотока в виде механизмов, оснащенных ременными шкивами и роторными двигателями на газовой тяге. Одна из лабораторий того времени специализировалась на изучении разного рода «неисправностей» у животных (главным образом у лягушек и собак), вызванных действием вращения, для чего в цокольном помещении были установлены два мотора. Кошек и кроликов рассекали живьем, пытаясь выяснить, как функционируют их внутренние органы; для поддержания дыхания приходилось нагнетать воздух в легкие животного кузнечными мехами. Однако раздувать кузнечные мехи было слишком тяжело для ассистентов ученых, так что к 70-м годам XIX века эту функцию выполняли механические насосы, которые обеспечивали равномерное дыхание животного без перебоев, заставляя легкие работать с точностью часового механизма. Та же фабрика физиологии, как утверждает историк Свен Дириг, создала первый живой организм, в котором в равной степени присутствовали черты машины и животного, а также обслуживала его, пока наука испытывала в нем потребность. Это стало возможным благодаря точному определению времени.

Конец XIX столетия стал золотым веком автоматики, в котором вынашивали идеи о создании механического человека, движимого сложным внутренним часовым механизмом, который мог бы везти конные экипажи, зачитывать алфавит, рисовать картины и писать свое имя. Карл Маркс отождествлял фабрики с автоматами: «На место отдельной машины приходит это механическое чудовище, тело которого занимает целые фабричные здания и демоническая сила которого, сначала скрытая в почти торжественно-размеренных движениях его исполинских членов, прорывается в лихорадочно-бешеной пляске его бесчисленных собственно рабочих органов»[47]. В потоке метафор, перетекающих одна в другую, раскрывается бездонная глубина вопроса: в чем состоит принципиальное отличие человеческого организма от часового механизма? Чем осознанное действие отличается от механических движений рабочих органов? Каким образом внутри биологического механизма зародилось сознание? И где прячется то неуловимое нечто, которое делает человека личностью – внутренний гомункул, душа, дух? «Даже если никогда не представится возможности произвести гомункула, а все попытки собрать его по осколкам окажутся безуспешными, ученые все равно заметно продвинулись в данном направлении», – отмечал Вильгельм Вундт в 1862 году. Годом ранее французский анатом Поль Брока обнаружил, что за функции речи и памяти отвечают волокна коры головного мозга левых фронтальных долей. Томас Эдисон был восхищен: «В ходе восьмидесяти двух показательных операций на головном мозге было достоверно доказано, что сущность личности кроется в участке коры, известном как центр Брока, – заявил он в 1922 году. – То, что мы зовем памятью, умещается на крошечной полоске нервной ткани длиной меньше четверти дюйма[48]. Вот где живут маленькие человечки, которые ведут летопись наших дней».