Читать книгу "Мое обнаженное сердце - Шарль Бодлер"

Среди черт Эдгара По есть такие, насчет которых царит единодушное согласие: например, его высокое природное благородство, красноречие и красота, которой он, говорят, немного тщеславился. Его манеры, причудливая смесь высокомерия и удивительной мягкости, были исполнены уверенности. Облик, манера держать себя, жесты, посадка головы – все обличало в нем, особенно в его лучшие дни, избранное создание. Все его существо дышало проникновенной торжественностью. Он воистину был отмечен природой, подобно тому как лица некоторых прохожих приковывают к себе взгляд случайного наблюдателя и долго тревожат его память. Даже педантичный и желчный Гризуолд признает, что, когда он пришел с визитом к По и нашел его еще бледным и осунувшимся из-за болезни и смерти жены, тот поразил его сверх меры не только совершенством своих манер, но также аристократичностью облика и благоуханной атмосферой квартиры, впрочем, довольно скромно обставленной. Гризуолду невдомек, что поэт в большей степени, нежели все прочие, обладает той чудесной привилегией, которую приписывают парижанкам и испанкам, – умением сделать себе украшение из ничего и что По, влюбленный в красоту во всех ее проявлениях, видимо, овладел искусством превратить лачугу во дворец нового рода. Не набрасывал ли он оригинальные и прелюбопытные эскизы мебели, планы загородных домов, садов и преобразования ландшафтов?

Существует прелестное письмо г-жи Френсис Осгуд17, связанной с По искренней дружбой, в котором она сообщает о его нравах, о его личности и семейной жизни прелюбопытные подробности. Эта женщина, и сама замечательная писательница, смело отвергает все пороки и грехи, в которых упрекали поэта.

«С мужчинами, – пишет она Гризуолду, – он, возможно, и был таким, каким вы его описываете, и как мужчина вы, может быть, правы. Но я на самом деле утверждаю, что с женщинами он был совершенно иным и что никакая женщина не могла познакомиться с г-ном По и не испытать к нему глубокий интерес. Он всегда был для меня образцом элегантности, благородства и великодушия…

Первый раз мы увиделись в “Астор-Хаусе”. Уиллис передал мне за общим столом “Ворона” и сказал, что автор желал бы узнать мое мнение о нем. Таинственная и сверхъестественная музыка этого странного стихотворения пронзила меня так глубоко, что, узнав о желании По быть мне представленным, я испытала необычайное чувство, походившее на ужас. Появившись предо мной – красивое, гордое лицо, темные глаза, изливавшие особый свет, свет чувства и мысли, а манеры – невыразимое сочетание достоинства и очарования, – он поклонился – спокойный, серьезный, почти холодный; но под этой холодностью чувствовалась столь явная симпатия, что на меня это невольно произвело глубокое впечатление. С этого момента и до самой его смерти мы оставались друзьями… и я знаю, что в своих последних словах он помянул меня и дал мне, еще до того, как его рассудок пал со своего монаршего трона, последнее доказательство своей верности в дружбе.

Особенно в домашней обстановке, одновременно простой и поэтичной, характер По проявлялся для меня в своем наилучшем свете. Он был шаловлив, нежен и остроумен; то послушен, то строптив, как избалованный ребенок, но у него всегда находилось для своей юной кроткой и обожаемой жены и для всех, кто приходил к нему в дом, даже среди самых утомительных литературных трудов, ласковое слово, доброжелательная улыбка, милые и приятные знаки внимания. Он проводил бесконечные часы за письменным столом, под портретом Линор, своей умершей возлюбленной, и прилежно, покорно записывал своим восхитительным почерком блестящие фантазии, которые возникали в его удивительном, беспрестанно бодрствующем мозгу. Я помню, как однажды утром видела его более веселым и оживленным, чем обычно. Виргиния, его нежная жена, попросила меня навещать его, и мне было невозможно противиться этим просьбам… Я нашла его за работой над серией статей, которые он позже опубликовал под названием “The Liteterati of New-York”. “Видите, – сказал он мне с торжествующим смехом, разворачивая передо мной некоторые из множества маленьких бумажных рулончиков (он писал на узких полосках, наверняка чтобы подогнать текст к ширине газетной колонки), – я вам сейчас покажу по разнице в длине степень моего почтения к каждому из вашей литературной братии. В каждой из этих бумажек надлежащим образом рассмотрен и свернут один из вас. Подите-ка сюда, Виргиния, помогите мне!” – и они стали разматывать их вручную. Наконец остался один свиток, который показался мне бесконечным. Виргиния, смеясь и держа его за кончик, отступила в один угол комнаты, а ее муж в другой. “И что же это за счастливец, – спросила я, – которого вы сочли достойным столь неизмеримой доброты?” – «Слышите? – воскликнул он. – Будто ее тщеславное сердечко уже не подсказало ей, что это она сама!”

Когда я была в отъезде из-за моего здоровья, мы с ним регулярно обменивались письмами, в чем я подчинялась живейшим просьбам его жены, полагавшей, что я могу благотворно повлиять на него… Что касается любви и доверия, существовавших между ним и женой и которые были для меня восхитительным зрелищем, то я не сумела бы рассказать о них с подобающей убедительностью и теплотой. Я пренебрегаю несколькими мелкими поэтическими эпизодами, на которые его подвигнул романтический нрав. Думаю, она была единственной женщиной, которую он когда-либо по-настоящему любил…»

В новеллах По нет никакой любви. По крайней мере, «Лигейя», «Элеонора» не являются, собственно говоря, любовными историями; главная идея, на которую опирается произведение, тут совсем иная. Быть может, он полагал, что проза не тот язык, который может подняться на высоту этого странного и почти невыразимого чувства; зато в его стихах любовь в изобилии. Божественная страсть тут проявляется во всем своем звездном великолепии и всегда прикрыта завесой неизлечимой меланхолии. В своих статьях он порой говорит о любви, и даже как о предмете, одно имя которого заставляет трепетать перо. В The Domain of Arnhaim он утверждает, что четыре элементарных условия счастья – это жизнь на вольном воздухе, любовь женщины, равнодушие ко всякому честолюбию и творение новой Красоты. Подобное утверждение подкрепляет мысль г-жи Френсис Осгуд о рыцарственном уважении По к женщинам. Несмотря на его необыкновенный талант к гротескному и ужасному, во всем его творчестве нет ни одного пассажа, который имел бы отношение к похотливости или хотя бы к чувственным удовольствиям. Изображенные им женщины словно окружены ореолом; они сияют в дымке сверхъестественного и написаны в выспренной манере обожателя. Что касается мелких романтических эпизодов, то стоит ли удивляться, что человек столь легко возбудимый, чья жажда Красоты была, быть может, главной его чертой, порой со всем пылом страсти отдавался галантности – этому вулканическому и приторному цветку, для которого кипучий мозг поэтов любимое место произрастания.

О его своеобразной красоте, о которой говорят многие биографы, я думаю, можно составить себе приблизительное представление, призвав на помощь все туманные, но тем не менее характерные понятия, содержащиеся в слове романтичный — этим словом обычно обозначают все виды насыщенной красоты, особенно это касается ее выразительности. У По был широкий, властный лоб, где некоторые выпуклости выдавали бьющие через край дарования, главными из которых были его способности к сочинительству, сравнению и отыскиванию причинности, а среди них спокойно и гордо царило чувство идеала, эстетического по преимуществу. И все же, несмотря на эти поразительные дары природы или как раз из-за них, в профиль на эту голову, возможно, было не так приятно смотреть. Как и во всем, чрезмерном в каком-то смысле, недостаток мог проистекать от самого изобилия. У него были большие глаза, темные и наполненные светом, неопределенного, сумрачного цвета, близкого к фиолетовому, крупный благородный нос, рот тонкогубый и печальный, с легкой улыбкой, лицо от природы смуглое, хоть и бледное, выражение немного рассеянное и неуловимо тронутое его обычной меланхолией.