Читать книгу "Черноводье - Валентин Решетько"

Загудел басом Федот Ивашов:

– Значит, у людей все продукты подчистую – и по триста грамм?

На губах у Сухова мелькнула издевательская ухмылка.

– Кто совецкой властью недоволен, тому можно и норму убавить, чтоб, значить, горло не драли!

– Это как же не драть горло! – закричала Акулина. – У меня вот два рта! – Она подняла закутанного в тряпье грудного ребенка, и к матери испуганно жался десятилетний мальчишка, Федька. – Я их чем кормить буду?! Мужика нет! – У женщины навернулись на глаза слезы.

– Брось, Акулина, мы же для них кулацкое отродье! Ему думать не надо, у него в руках инструкция! – пробасил Ивашов.

Акулина всхлипнула.

Настя молчала, только с каждым словом Сухова все крепче и крепче прижималась к мужу. Иван чувствовал, как ее бил мелкий нервный озноб. Он взял жену за руку, крепко сжал ее ладонь в своих ладонях и негромко сказал:

– Проживем, Настя! Смотри, какие просторы, а день-то какой!

Настя жалко улыбнулась.

Вдруг где-то сзади, за плотно сбившейся толпой, послышался бесшабашный смех. Это собравшиеся вместе молодые парни над чем-то весело смеялись, а Николай Зеверов, жестикулируя руками, что-то рассказывал.

– Прекратить! – взбеленился Сухов. – Завтра же пойдете на работу. Погоняли лодыря на барже, теперь другие порядки будут! – Комендант перебирал взглядом лица переселенцев и вдруг, вытянув руку, ткнул пальцем в сторону Жамова: – Будешь бригадиром.

Лаврентий чуть не поперхнулся от неожиданности, а палец Сухова уже уставился в сторону Федота Ивашова: – Ты тоже будешь бригадирить.

А Сухов дальше шарил глазами по толпе. Мужики невольно отступали, стараясь спрятаться за спины друг друга. Только Прокопий Зеверов, глядя прямо в глаза коменданта, слегка подался телом вперед. Взгляд коменданта остановился на мгновение на рыжем мужике, подавшемся к нему всем телом. (На лице у Сухова промелькнула самодовольная ухмылка.) Он перевел взгляд в конец толпы.

– Эй, ты, конопатый, – будешь бригадиром! А то больно веселый, я посмотрю! – указал Сухов на Николая Зеверова.

Опустив плечи, Прокопий как-то сразу сник.

Сухов же, размахивая над головой инструкцией, продолжал говорить:

– Начиная с завтрашнего дня – все на работу. Первым делом – раскорчевка и постройка дома. Работать с восьми утра и до шести вечера. Это касается тех, кто выполнил норму. Кто не выполнил – тот будет рассматриваться как саботажник.

Дед Христораднов, тяжело опираясь на палку, спросил у Николая Зеверова:

– Сынок, а сынок, это какой такой собашник? У нас навроде нет никакой псины!

Николай улыбнулся, наклонился к деду и крикнул в ухо:

– Дед, не собашник, а саботажник!

– Ась? – переспросил старик.

Николай и сам не знал толком смысла этого слова и как мог стал объяснять старику:

– Ну, это вроде как лентяй понарошку!

– Это как – лентяй понарошку? – оскорбился старик. – Всю жисть робили, спины не разгибали и собашниками не были… – Дед сердито пристукнул своим батожком в землю. – На чужой кусок зубы не скалили. А теперь – вишь, собашниками стали!

– Разговорчики! – Сухов резко ударил плетью по голенищу сапога, желтым облачком поднялась пыль, облетевшая с голенища.

– Уклонение от работы будет рассматриваться, как саботаж!

Сухову явно понравилось слово «саботаж», вычитанное в инструкции. Он с особенным удовольствием напирал на это слово, точного смысла которого наверняка не знал:

– С саботажниками целоваться не будем! Всем понятно?

Люди молчали, только слышно было дружное шуршание березовых веток: спецпереселенцы ожесточенно отмахивались, разгоняя назойливых комаров.

Сухов, тоже отмахиваясь инструкцией от комаров, продолжал говорить:

– Бригадирам седни же составить списки бригад, чтобы все были – и рабочие, и иждивенцы. Одна бригада будет строить, другая – корчевать, третья – будет рубить дорогу в седьмой поселок и на Белую церковь… – он снова хлестнул плетью по сапогу и сказал, как отрубил: – Все, можно расходиться! – Потом ткнул пальцем в Лаврентия Жамова, ближе всех стоящего к коменданту: – Бригадиры, останьтесь!

Лаврентий, Федот Ивашов и Николай Зеверов остались, а народ стал расходиться по своим костеркам, к своему еще не обустроенному жилью.

– Садитесь, где стоите! – сказал Сухов и опять совершенно неожиданно рассмеялся, грубо, отрывисто.

Бригадиры переглянулись.

Лаврентий хмуро проговорил:

– Не бары, постоим!

Сухов перестал смеяться и впился взглядом в мужиков:

– Седни же вечером чтоб списки были готовы. По ним будем выдавать паек!

Жамов неловко переступил, под его сапогом треснул сломанный сучок:

– Можить, ослобонишь меня, начальник?

– Это почему? – строго спросил Сухов.

– Дак малограмотный я. Только и могу подпись по памяти поставить, куда мне бригадиром.

Комендант смотрел на бригадира, по лицу его блуждала едва заметная усмешка:

– Учетчика поставишь, если сам не выучился грамоте; до седых волос почти дожил…

– Ты меня грамотой не попрекай, начальник. Негде было ей учиться. Вот моя грамота. – И Лаврентий протянул перед собой крепкие мозолистые руки. Сухов не удостоил ответом Лаврентия и строгим голосом закончил:

– Смотрите у меня, чтоб дисциплина и норма была, не то шкуру с вас спущу… Паек будем выдавать вечером после вашей подписи! – и выдал каждому по толстой амбарной книге.

Списки составляли по своим районам; иждивенцев делили поровну между бригадами. Акулина Щетинина с ребятишками попала к Николаю Зеверову.

Собрание и составление списков заняло половину дня. Наступил обед. Жамов сидел около костра и бездумно смотрел на бесцветное пламя. Анна снимала с тагана вскипевший чайник и, неосторожно схватившись за раскаленную дужку, крепко, по-мужски, выругалась.

– Че-то делать надо, отец! Так все руки решить можно!

Лаврентий поднял голову и спросил:

– А где Танька?

– На реке, где ей быть! Ты слышал меня, ай нет?

– Слышал! – буркнул Лаврентий и посмотрел на Ивана: – Однако, печь из глины бить надо, и вправду руки порешат. – В его бороде спряталась легкая усмешка. – Что-что, а глины здесь невпроворот!

Во вторую половину дня Лаврентий с зятем собрались бить печь. Настя и Анна тут же рядом месили глину в неглубокой яме.

Жамов взял в руки кусок глины и стал разминать его пальцами:

– Жирная, язви ее, песочку бы! – проговорил печник. – Ну да ниче, вывернемся! Верно, дочка? – подмигнул Таньке отец.