Читать книгу "Хочешь, я тебе Москву покажу?.. - Аркадий Макаров"

Машина тем временем остановилась возле большого углового здания на улице Советской, с большими горящими окнами на всех этажах. Областное Управление Внутренних Дел.

Это здание я знал и раньше. Мы как-то со своим тамбовским другом Муней подсмотрели, как сюда под вооружённым конвоем вели нашего дворового соседа дядю Вову, как потом оказалось, вора в законе, а тётя Параня всё вздыхала: уж очень он был уважительный и солидный мужчина, надо же!..

Два щелчка в замке – и дверь широко распахнулась. Слава Богу, приехали!

Первым на землю спрыгнул конвойный, потом мне строгим голосом было приказано выходить.

Оглядываясь по сторонам, я легко выпрыгнул из машины и сам было рванулся к двери – хотелось поскорее рассказать большому начальнику, что я ни в чём не виноват, что я никого не убивал, что я чист перед законом, но тут же резкий удар по почкам осадил меня на землю.

– Руки! – рявкнул конвоир, и мои запястья сразу оказались в тесных наручниках. Как это так ловко удалось милиционеру? Я не успел простонать – «Ы-ыы!», а уже в железе!

Ухватив за спиной наручники, милиционер приподнял меня с земли, выворачивая ключицы, как на средневековой дыбе.

– Вперёд!

Я, согнувшись пополам, мелко-мелко перебирая ногами, шёл, куда вёл меня конвойных дел мастер. Ткнув головой в стенку, приказал мне стоять и не шевелиться, потом тихо постучал в дверь и робко приоткрыл.

– Введите! – сказали за дверью и я очутился в ярко освещённой просторной комнате, один на один с человеком, похожим на пожилого учителя, сидящим за столом и обложенным бумажными папками.

И комната, и этот учитель, и его гражданская одежда вселяли в меня какое-то успокоение. Не может быть, чтобы учитель стал рубить член на пятаки или запускать в штаны «комариков»…

Человек, сняв очки, с удивлением уставился на меня, потом поднялся со стула, обошёл меня кругом и велел сесть на табурет возле стола. Табурет стоял от стола на некотором расстоянии, и я, чтобы приблизится к столу, попытался ногами, так как руки были в наручниках, придвинуть его поближе, но табурет словно сросся с полом.

– Сидеть спокойно! – сказал человек и открыл одну из папок.

Всё началось так же, как при Шурепе: фамилия, имя, отчество, год рождения, где проживаешь, работаешь, учишься?

Человек не глядя в мою сторону, быстро записывал что-то в папку, потом, внимательно посмотрев в глаза, нажал кнопку в столе.

Вошёл тот же конвойных дел мастер. Козырнув, отрапортовался.

– Сержант, снимите с него наручники и сопроводите в одиночный изолятор. Скажите, чтобы покормили.

– Есть, сказать, чтобы покормили! – весело ответил сержант, нажимая на слово «покормили».

Щелчок за спиной, и, взмахнув затёкшими руками, я почувствовал себя после железной хватки наручников, крылатой птицей.

– Смотри, не улети! – теперь, после указаний человека в очках, тихонько толкнул меня в спину сержант. – Иди!

Камера оказалась узкой, плохо освещённой, с голым дощатым топчаном в углу, и насквозь пропитанная карболкой.

Такой резкий запах у нас присутствовал в школьном туалете. Смешанный с табачным дымом лихих малолетних курильщиков, он щекотно пощипывал глаза.

Глаза слезились и теперь, да только не от карболки.

Я огляделся. В углу, на небольшом возвышении, вырезана в ржавом железном листе гулкая дыра, в которой там, в глубине, слышно, как, журча, источалась вода.

В окошко, лязгнув затвором, сержант подал алюминиевую миску с посиневшей от холода пшённой кашей, кусок хлеба и кружку тёплого чая.

Голод не тётка, и даже не сестра. В одно мгновение проглотив запоздалый ужин, я поставил порожнюю посуду в окно и только теперь окончательно успокоился: не могут же меня посадить в тюрьму, если я совершенно не виноват. Одно жалко, что родители будут волноваться – в школу пора, а меня дома всё нет и нет…

Сырой стылый воздух, вечный спутник подобных мест, всю ночь стоял у изголовья дощатого топчана, не давая повода расслабиться и впасть в забытьё. На какой бок ни повернись, всюду зябко.

Утром в окошке снова появилась алюминиевая миска с той же пшённой кашей, только теперь тёплой и от этого совсем жидкой, почти что суп, только без следов масла.

Еда – какая ни на есть, а всё же пища. И я, не набалованный домашними разносолами, быстро, в один заход, прямо через край, выхлебал всё до крупинки и уставился в окошко в ожидании чая. Но вместо чая в двери появился вчерашний сержант и резким кивком головы показал на выход.

Есть что-то обречённо-трагическое у человека с руками за спиной: кажется, что вот-вот выстрелят между лопаток или ударят ломом…

Коридоры, коридоры, коридоры; узкие, выкрашенные одной и той же ядовитой грязно-зелёной краской, больше похожие на подземные лабиринты, пустынные в бесконечных поворотах. Наверное, в каждого проходящего здесь вселялась тоска и безнадёга: приведут и засудят. Обязательно засудят!

Вот уже и в моей груди холодной сосущей змейкой поселилась парализующая тревога: вдруг следователь попадётся такой, который сразу подпишет мне смертный приговор. Вышку. Перед кем потом оправдаешься?..

– Стоять! Лицом к стене! – резкий голос сержанта разом припаял меня к холодной кирпичной кладке.

Снова тихий стук в дверь и, как мне показалось, весёлый голос изнутри: «Войдите!» или «Введите!» – я так и не разобрал.

Снова короткий толчок в спину и вот я опять один на один в просторной вчерашней комнате с человеком в очках, так похожим на доброго учителя.

В этой абсурдной игре, в которой я неожиданно очутился, мне выпал невозвратный счастливый билет. Следователь оказался настолько любопытным, что долго и внимательно расспрашивал о моей мальчишеской жизни: как учусь в школе, что читаю, с кем дружу?

Но особенно он был внимательным, когда я стал рассказывать ему о своей работе в лесу, с дядей Мишей. Тогда он, перестав ходить по кабинету, уселся за стол и начал что-то писать в папке с бумагами. Каждая мелочь его страшно интересовала.

Вот он достал из стола в бумажном пакете тот самый финский нож с наборной, зовущей сжаться ладонь, рукояткой. Этот нож мне часто приходилось держать в руках, поигрывая лезвием, острым и весело сверкающим на солнце.

– Узнаёшь? – спросил меня следователь.

– Дяди Мишин нож! – обрадованно привстал я со стула. – Я им всегда чистил картошку, хлеб резал. Дядя Миша мне доверял…

– Нет твоего дяди Миши. Убили вот этим! – Следователь снял очки, подув на стёкла, тщательно протёр их газетным листом, посмотрел на свет, бросил скомканную газету в урну у ног, и снова надел, превратившись в старого учителя.

При его словах ужас прошил меня насквозь:

– Дядя Миша? Дядя Миша?!

Нет, я не плакал, только что-то оборвалось у меня внутри. Оборвалось и навсегда покинуло мягкое, большое, весёлое и беззаботное. Так покидает тело счастливый сон при внезапном пробуждении. Наверное, это было детство…