Читать книгу "К другому берегу - Евгения Перова"

– Это вчера еще началось, перед тем, как мы… ну… взлетели.

– Ты тоже заметила?

– Конечно. Ну вот, а потом я спала, а внутри как-то все перестраивалось. А потом проснулась – и поняла: я ничего не боюсь! Вообще. Страх, ужас, испуг, паника – стали просто словами, за ними ничего не стоит, понимаешь? Омут – я его представляю, вижу, и никакого ужаса, наоборот, думаю: какое красивое место! Еще осталось кое-что. Но я справлюсь!

Леший слушал как завороженный, даже рот открыл.

– И я еще знаю, как ты меня любишь! Я и раньше знала, но как-то… отстраненно. А теперь – изнутри знаю. И я… тоже. Научилась любить. Немножко. Ты же заметил, правда?

– Заметил…

Марина все держала его за руку и теперь, глядя ему в глаза, опять эту руку поцеловала.

– Марин, я прошу, не делай так! Это очень сильно действует на меня, я не могу…

– Я знаю. Потому и целую.

Она поцеловала еще раз, потом придвинулась ближе и стала целовать плечи, шею, грудь, спускаясь все ниже.

– Марин! Прекрати сейчас же. Пожалуйста! – взмолился Лёшка. – Ты же сказала – нельзя сегодня! Или можно?

– Нельзя. Но кое-что – можно! – она уже расстегивала ему джинсы.

– Ты это сделаешь? Тебе же не нравится!

– Сегодня… мне все нравится. Такой уж день.

Он закрыл глаза и выдохнул. С ума сойти…

Хотя Марина уверенно заявила, что ничего вообще теперь не боится, ехать знакомиться с Лёшкиной матерью она все-таки робела.

– Да не съест она тебя. Ну, понадкусывает.

– Нет, не утешай меня. Я ей не понравлюсь.

– Уймись. Понравишься. Или ты что? Хочешь, чтобы я тебя… поуговаривал немножко, а? Я могу-у…

– У тебя одно только на уме! Сам уймись!

Лариса Львовна тоже волновалась, но когда увидела Марину, всю розовую от смущения, вздохнула с облегчением. Она сама не знала, что ожидала увидеть, но уж точно не это хрупкое существо с глазами ребенка. «Господи, голова-то вся седая!» – подумала она.

– Ну, здравствуй, дочка! Дай-ка, я тебя поцелую.

Леший собирал свое барахло, а Лариса Львовна развлекала Марину семейными альбомами, и только улыбалась, глядя, как та ахает над Лёшкиными фотографиями:

– Он такой красивый! А как на вас похож!

– Да, похож. И хорошо, что в меня пошел, а то отец наш невыразительный был. Но орел. Как пел! Запоет – все бабы его!

– Скучаете по нему, да?

– Скучаю! Столько лет прошло, а все скучаю.

– А вы… ревновали его?

– Еще как! И он меня. Ой, у нас такие скандалы были – вон, Лёшка расскажет, как он над нами потешался! Оба горячие. У меня прадед-то итальянец был, художник.

– Правда?!

– Вот Лёшка, похоже, в него. Да еще и отцовского темперамента добавилось – гремучая смесь.

Она увидела, что «гремучая смесь» маячит в дверях, и серьезным тоном добавила:

– Ты уж, дочка, держи его в руках, не балуй!

– Ага, спелись, – грозно сказал Леший. – Давай, учи ее, учи мне на голову. Нет, это что ж такое, на пару минут оставил…

– Иди, не мешай нам! Ты там вещи собираешь, вот и собирай! А будешь скандалить, Марина еще подумает, пускать ли тебя.

Марина смеялась, а Леший, скроив обиженную мину и трагическим жестом запахнув воображаемый плащ, гордо ушел.

– Вот, видала? Отец его такой же был, один в один. Такой же… цирк-шапито. Лёшка-то – даже в театральный хотел поступать! Отговорили мы с отцом, а может, и зря.

Потом пили чай, и Марина, совершенно уже успокоившаяся, машинально ела одну плюшку за другой, пока Леший, глядевший с умилением, не погладил ее по голове и не сказал:

– Кушай, Мо́кушка, кушай! Поправляйся!

Марина заморгала, глядя то на ватрушку, то на Лёшку, и он, не выдержав, захохотал. А Лариса Львовна дала Лёшке подзатыльник:

– Ты что к ней пристаешь! Ешь, дочка, не смотри на него. И кормишь ты ее плохо. Вон, худая какая. Ты, Марин, знай: он у меня все умеет – и готовить, и стирать, всему научила.

– И швец, и жнец, и на дуде игрец! – сказал Леший с набитым ртом и опять получил подзатыльник.

– Ты уж много не суетись вокруг него, избалуешь.

«Вот моя семья!» – подумала вдруг Марина. Она никогда раньше не испытывала такого чувства: дочка да мама, что это за семья! Холодный дом. А теперь…

В такси они сидели, обнявшись, и тихонько разговаривали, забыв про водителя.

– Лёш, мама сказала, что у нее прадед итальянец был, правда?

Марина так естественно произнесла это «мама». Леший был тронут.

– Правда. Художник, приехал в Россию в Академии преподавать, женился тут на русской, сам обрусел. Жалко, ничего не осталось, кроме преданий – все пропало, такая жизнь была.

– Надо же! Вот смотри – гены. И ты художник.

– Художник… от слова худо.

– Ты в театральный хотел поступать, да?

– А я поступил. Почти.

– Как?

– Да я им не рассказывал. Я сдавать пошел так, на дурачка – себя проверить. Не волновался ни капли. Развлекался! Меня с первого тура – сразу на третий, и там прошел, но экзамены уже не стал сдавать, забрал документы. Уговаривали меня.

– Лёш, а почему? Ты же такой артистичный!

– Да не мое это. Я как посмотрел на ребят, что там сдавали – мама дорогая! Горят все, прямо дымятся! Одна даже в обморок упала. А тут я – погулять вышел. Нет во мне этого придыхания, знаешь: «Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного…»

Он так похоже изобразил Татьяну Доронину из фильма «Старшая сестра», что Марина засмеялась – здорово!

– Я как подумал, что всю жизнь буду одно и то же по сто раз играть, мне тошно стало.

– А кино?

– А я и в кино снимался.

– Да ты что?

– Ну да, в эпизоде. Когда экзамены сдавал, массовку набирали. Ой, не понравилось мне! И сам себе на экране – та-ак не понравился!

– А какой фильм?

– Да забыл название. Ерунда какая-то.

– И не жалел никогда?

– Нет. И потом, знаешь, актер – это такая профессия… подневольная. Режиссер вертит тобой как хочет, а я не люблю этого. Еще не хватало, чтобы бездарность какая-нибудь мной командовала. Вот всегда жалел, что голоса такого нет, как у отца. Опера – это да. Это бы я хотел. Но не вышло. Слух-то у меня абсолютный, а голос не дотягивает.