Читать книгу "Дом над Онего - Мариуш Вильк"

Следующие дзуйхицу принадлежат кисти буддийских монахов, живших в бурный период Камакура[139]— эпоху самурайских войн. Это «Записки из кельи» Камо-но Тёмэя[140](1153–1216) и «Записки от скуки» Ёсиды Кэнко[141](1283–1350). Первый был музыкантом и придворным поэтом — и лишь в возрасте пятидесяти лет, устав от шумного света, оставил дворцовую камарилью и осел в горном скиту. Второй тоже поначалу блистал, был придворным поэтом, называемым «одним из четырех небесных гениев вака», но на склоне лет дозрел до одиночества в горах. Их записки вместе с текстом Сэй-Сёнагон образуют канон жанра, называемый в Японии «три великие дзуйхицу». Кстати, в России они изданы целиком в одном томе, в рамках прекрасной серии «Золотой фонд японской литературы». Главный редактор ее — Григорий Чхартишвили, то есть Борис Акунин.

Что общего могло быть у буддийских монахов и придворной дамы, маравшей бумагу от скуки? Прежде всего — созерцание времен года. Весна, лето, осень, зима… все трое скрупулезно отмечали их смену. Сэй-Сёнагон начинает свои записки с описания весенней зари, красящей небо в розовый цвет, затем восхищается красой летней луны и роями ночных светлячков, вереницей диких гусей осенью и одинокой вороной на ветке, зимним утром после бессонной ночи, инеем и огнем в печи. В свою очередь, Камо-но Тёмэй опечален очарованием преходящести каждого из времен года, ибо это напоминает ему о хрупкости человеческой жизни: весной цветут глицинии, а лиловые облака плывут на запад — к смерти, летом кукует кукушка, сообщая, сколько осталось до встречи на том свете, осенью цикады надрывно оплакивают сей мир, а зимой снег падает и тает, словно человек во грехе. Кэнко, в свою очередь, увлекает повторяемость ритмов природы, как в самой природе, так и в произведениях предшественников, и этот веселый монах, вне всяких сомнений, приблизился к истине, когда заметил, что «тот, кто утратил связь с миром, интересуется лишь сменой времен года».

Что может быть поучительнее созерцания природы? Сосредоточенное вслушивание в ее ритм, обнаружение его внутри себя самого. Тело становится резонатором.

Созерцание природы требует времени. Человек должен остановиться, замереть и позволить миру тронуться с места. В сущности, созерцание природы есть не что иное, как созерцание времени. При условии, что оно у тебя имеется, что ты им располагаешь! Всем своим временем, а не теми крохами, когда время приходится «убивать», не зная, на что его употребить. Кавабата утверждал, что ритм природы — с его цикличностью и преходящестью одновременно — лучше всего определял генезис и поэтику жанра. Дзуйхицу, как заметил автор «Снежной страны», порождено Пустотой, то есть свободой ничем не скованного разума.

И еще одно. Не случайно я начал этот дан (так называется абзац в дзуйхицу) с харакири. В определенном смысле кисть тут подобна мечу — достаточно процитировать мастера Кэнко: «Не высказать того, о чем думаешь, — все равно что расхаживать с надутым животом. Порой нужно, следуя за кистью, отдаться этой пустой забаве, а после результат разорвать и выбросить». Слово, сэппуку на бумаге.

8 марта

Рассвет… Небо в лиловых и алых тонах… Проступает и вспыхивает линия леса за деревней. Солнце! Что может быть долгожданнее после долгого мрака зимней ночи? Неудивительно, что в древности солнце почитали и каждое утро, выходя из землянки, клали ему поклоны.

Как шмель

Каждое утро

Собираю свет

Пыльца солнца

В ледяных сосульках

10 марта

Еще отчетливее связь меча и кисти прослеживается в японской поэзии. Особенно в стихах вака и хайку. Один из величайших творцов вака — Норикиё Сато (1118–1190), живший на закате эпохи Хэйан. В молодости Сато служил самураем в страже бывшего императора Тоба. В возрасте двадцати лет бросил военную службу при дворе и стал буддийским монахом, приняв имя Сайгё. Однако он не связывал себя с какой-то конкретной сектой или монастырем, предпочитая тропу свободного бродяги. Ортодоксы не считали его монахом, а монах Монгаку, вероучитель секты Сингон[142], даже грозился разбить Сайгё голову посохом, попадись он ему на глаза. Каково же было удивление учеников Монгаку, когда они увидели, как их учитель не только позволяет Сайгё переночевать, но еще и заискивает перед ним.

— Глупцы, — сказал он, когда Сайгё покинул монастырь. — Взгляните на его лицо. Ударить такого? Как бы он сам не хватил посохом меня, Монгаку.

Пятьдесят лет Сайгё бродил по нехоженым тропам Японии, протаптывая стихи… В литературе осталось прежде всего его путешествие по Северу, через горы Сая-но Накаяма. Он прошел этот трудный и опасный путь несколько раз (в последний — будучи уже семидесятилетним старцем) и посвятил ему свои лучше стихи, помещенные в «Горной хижине». Вот хотя бы такие строки:

Разве подумать я мог,

Что вновь через эти горы

Пойду на старости лет?

Вершины жизни моей —

Сая-но Накаяма.

Название сборника говорит само за себя. Во время скитаний Сайгё не раз ночевал в горных хижинах, непрочных, крытых травой, однако дом, возведенный им из стихов, стоит уже восемь столетий, а жизненная тропа нашла множество подражателей как среди монахов, так и среди людей светских — в частности, в лице поэта Мацуо Басё[143](1644–1694).

Однажды мастер хайку оказался в деревне Асимо на Севере, где четырьмя столетиями ранее под сенью старой ивы отдыхал усталый путник Сайгё, наблюдая, как крестьяне сажают рис:

В тень и прохладу

Ивы у чистой воды

Возле дороги

Я ненадолго присел,

И вот — уйти не могу…

Басё вспоминал это стихотворение старого бродяги, быть может, также ощутив его дух, и записал в путевом дневнике «По тропинкам Севера»: