Читать книгу "Эта сладкая голая сволочь - Тамара Кандала"

– Вот! – сказал он. – Энзэ, то есть неприкосновенный запас! Со слезой. Сейчас нарежу сыра с колбаской.

– Не надо, – взмолилась Нина. Ее затошнило от одной мысли о еде. – Я водку не пью и колбасу не ем. Поджарь лучше хлеба, я солью посыплю...

– Водку тебе предлагаю не пить, а выпить в качестве лекарства, – сказал Миша, наливая рюмки. – Тебя вон всю колотит. Давай, залпом.

Нину действительно била мелкая дрожь, она даже постукивала зубами.

Поднеся рюмку ко рту и зажмурившись, она опрокинула прозрачную ледяную жидкость в себя.

– Фу, – сказала она, поставив рюмку на стол. – Какая гадость.

– Ничего, – сказал Миша, подсунув ей маринованный огурчик. – Зато сейчас получшает.

И правда, по всему телу разлилось приятное тепло и дрожь прекратилась.

– Сейчас хлебушка поджарим... Хочешь, кашку сварю, гречневую, я в польском магазине гречку купил. Настоящую. Не их сраный «саразан»[9]. – Миша суетился, кружась по кухоньке и хватаясь сразу за все. Во всех его повадках была болезненная нервозность.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать. Успокойся и сядь, пожалуйста.

– Я сейчас вернусь, – шепнул Миша и выскочил из кухни.

В его отсутствие Нина, с трудом раскопав в глубинах шкафа чистую чашку, налила себе чаю и стала пить, обжигаясь.

На кухню Миша вернулся другим человеком – вид у него был расслабленный и удовлетворенный, движения из суетливых и неуверенных превратились в плавные и точные, а на губах заиграла почти нежная улыбка.

Он уселся напротив Нины и сложил руки на груди.

– Рассказывай, – сказал он. – Только спокойно и по порядку.

Нина вывалила ему все про бурный роман, длившийся почти шесть месяцев. Про поездку в Венецию. И про случившееся в самолете.

– Значит, началось все с Додика? – уточнил Миша и меланхолически задумался, закатив глаза к потолку. – А ведь я тоже твоего отца звал Додиком. Он не хотел, чтобы его звали по имени-отчеству, так мне и представился – Додик, говорит, во всех смыслах слова... Приговаривал – «метис был антисемит, а семит – антиметис...». Я тогда не понял, что он имел в виду.

– А потом понял?

– Потом понял. Додик для него был олицетворением еврейского му... чудака, шлимазла, которого поимели все. Он сказал мне как-то: чтобы избавиться от дурного закона, подчинившего себе твою жизнь, надо довести его до абсурда. В смысле, закон. Или жизнь. И отныне он – настоящий додик. И в ответ на унижения, которым его здесь подвергают, он собирается снимать штаны и показывать всем додикову голую задницу, чтобы продемонстрировать, где он их всех имеет. И выполнял он это свое решение при любом удобном и неудобном случае. Однажды санитарка не нашла ничего лучшего, как напомнить ему, что он член партии. «Анус не может быть членом» – было ей ответом. Он не преминул пару раз проделать это показательное выступление с самой Пироговой. Та пригрозила лоботомией. Но для начала распорядилась добавлять что-то в уколы, которые ему делали насильно, с помощью трех здоровенных санитаров. Один садился на ноги, второй на голову и держал за руки, пока третий колол. Таблетки пить он оказывался, а когда ему вливали лекарство в рот, вызывал рвоту. После этих уколов он спал сутками или слонялся как зомби по коридорам, разговаривая сам с собой.

– А он... отец... упоминал о том, другом, оставшемся?

В Нине все напряглось в ожидании ответа, сердце подпрыгнуло сначала в горло, а потом рухнуло вниз, в живот, и затрепыхалось там, как рыба в сачке. Она вцепилась в край стола, костяшки пальцев побелели.

– Впрямую никогда. – Миша вытащил из пачки «Житан» крепчайшую сигарету без фильтра и закурил. – Но иногда его пробирало на полуфантастические-полуреальные рассказы. В этих историях он всегда действовал с супер-напарником. И у них все получалось. А потом ему пытались доказать, что напарник – двурушник и ему верить нельзя. Он не верил тем, кто это говорил. А потом они оба оказались в ловушке. Напарник предлагал выход. Он отказался. Твою мать очень любил и вас, детей. Но и напарника не сдал. За это ему и мстили. Но рассказы его всегда были так запутаны, что отличить правду от вымысла было невозможно. И никогда никаких конкретных деталей, имен или мест, где побывал...

Миша замолчал.

Нина сидела мертвенно-бледная, забыв о чае и глядя в пустоту бессмысленным взглядом.

– Ты говоришь, этот твой кадр стоп-кран в самолете искал? – недобро усмехнулся Миша.

– Искал, – безучастно подтвердила Нина.

– А как, говоришь, ты его назвала, когда он спросил, знаешь ли ты, кто он?

– СГС.

– Ну и что это значит?

– Ну, тебе не понять... – смутилась Нина. – Я его про себя так называла...

– Расшифровывается же это как-нибудь? – настаивал Миша.

– Сладкая Голая Сволочь. Он своего кота так зовет.

– А почему «голая»?

– Кот у него лысый, безволосый, порода такая – сфинкс.

– Хм... Но сам-то он не лысый. Что, все время голый перед тобой ходил? Эксгибиционист?

– Да отстань ты... При чем тут?.. Надо же было как-то мне его обозначать.. для внутреннего пользования. СГС и СГС... Не понимаю, что его в этих буквах так потрясло?

– СГС... СГС... – протяжно повторил Миша. – Сорочин. Савелий. Если отчество его было на Г... Григорьевич или Георгиевич, получаются его инициалы – Савелий Григорьевич Сорочин. СГС. Было отчего взвиться, когда тебя так разоблачили...

Нина сглотнула слюну.

Ну конечно же, и Пирогов называл тогда фамилию – Сорочин (она подумала в тот момент о Сорочинской ярмарке). И имя Савелий, не раз произнесенное голосом отца, всплыло в памяти.

Сомнений не оставалось. Все сходилось. Это он – оборотень. Предатель. Объект для уничтожения. А не страстный любовник, заливавший в нее сладостный любовный яд.

Конечно, она, как и любая другая романтическая дурочка, сознательно, а чаще бессознательно, мечтала о встрече с таинственным незнакомцем, который в один прекрасный день окажется зачарованным принцем, ждущим, что она его расколдует. Но чтобы этот принц, уже расколдованный, ударился оземь и превратился в трехглавого дракона-убийцу!.. Такой расплаты за воплощение сказки Нина не представляла!

И что теперь? Мстить? Рубить головы, на месте которых тут же вырастут новые?

Нина слишком хорошо понимала – она не мстительница. И вообще не солдат. Еще знать, за что воевать... Она сбежала из своей страны, чтобы не тратить жизнь на борьбу. Пусть «всего лишь» с унижениями. Такую борьбу многие считали не опасной, хотя и бесконечной. Не война за нормальное человеческое счастье, а изматывающая борьба за достойное существование. Оно на бывшей родине не зависело ни от личных качеств, ни от профессиональных способностей, ни от происхождения, ни от смены формаций – и при социализме, и при капитализме. Приспособиться к начальству и обстоятельствам. Вот что надо уметь.