Читать книгу "Проситель - Юрий Козлов"

Нынешние одинокие хождения по Ботаническому саду напоминали ему давние прогулки по затерянной в северной промзоне Москвы Дербентской улице, где на первом этаже в здании в хвост и в гриву распроданного НИИ располагалась контора фирмы металлоторговцев с издевательским названием «Бисси».

— Как это расшифровывается? — помнится, однажды поинтересовался Берендеев у Дарьи, отрешенно уставившейся в ночное кухонное окно. У него лично словцо ассоциировалось с: «б…» и «пъсать», но он постеснялся посвящать в сомнительные филологические изыскания жену.

— Что? А-а… «Биметаллические исследования» — так, кажется, — ответила Дарья.

— Но ведь это, извини меня, галиматья, — заметил Берендеев, горестно и непродуктивно размышляющий над причинами отрешенности жены.

— А? Наверное… — не стала спорить Дарья. — Но сути дела это не меняет.

— Какой сути? — поинтересовался Берендеев.

— Простой как мир. — Дарья налила в рюмку водки, выпила в одиночестве. Одним в этом мире — все, другим — ничего!

«Возможно, — хотел возразить Берендеев, — но это не повод, чтобы сходить с ума». Но не сказал. Он не знал, как объяснить Дарье, что такие вещи, как семья, покой, воля, — священны и вечны, в то время как деньги в значении «все» — ничтожны и преходящи. Он вдруг вспомнил, что дьявол, не представляя, что делать с лишними деньгами, — допустим, после оприходования приобретенной души, — чаще всего превращал их в… дерьмо, причем главным образом в шакалье, то есть такое, какое невозможно использовать даже как удобрение. Но если бы Берендеев сказал жене, что путь ее — от семьи в дерьмо, она бы окончательно укрепилась в мысли, что он сумасшедший.

Сейчас Берендеев не мог ответить на вопрос, что за радость была ему когда-то ходить по забытой Богом Дербентской улице. Что он хотел увидеть? Неужели Дарью? Но зачем? Наверное, ему хотелось, чтобы Дарья увидела его простоволосого под снегом (в ту весну весь апрель валил снег), в неуместных белых подростковых кроссовках, в дешевой, купленной на вещевом рынке в Лужниках, широкой и короткой куртке с неприлично болтающимися между ног шнурками. Берендеев понимал, что это бесконечно глупо, но неведомая сила влекла его на таинственную Дербентскую улицу, даже и не под окна фирмы «Бисси» (он боялся идти под окна), не в какое-нибудь укромное местечко, откуда он мог бы увидеть выходящую (с кем-то?) Дарью (он боялся и не хотел этого видеть), а на пустырь перед остановленным и уже частично разрушенным цементным заводом. Посреди продуваемого ветром пустыря писатель-фантаст Руслан Берендеев торчал немым восклицательным знаком, символом утраченных иллюзий, порушенных надежд и неизбывного отчаяния, на который если кто и мог обратить внимание, так только живущие в разоренных цехах бомжи, летающие над цехами вороны и, естественно, Господь Бог.

Понятие «измена» тогда окончательно соединилось в сознании Берендеева с апрельским снегом, с грязными лужами промзоны, с разрушенным цементным заводом, с расклеивающимися, пропускающими влагу клеенчатыми кроссовками, с воронами в небесах, облепившими одну-единственную, пронизывающую завод теплую трубу с бомжами в лохмотьях и… с Господом Богом… везде.

Понятие «смерть» сейчас (не окончательно) — с осенним Ботаническим садом, с покрытым листьями прудом, с чугунной оградой, с мраморной женской статуей на небольшом постаменте в конце одной из аллей и опять же с Господом Богом… везде.

Отчего-то Берендеев решил, что это нимфа по имени Кора, хотя, вполне вероятно, это была другая нимфа, а может, вовсе и не нимфа.

Нечего и говорить, что дышать сладким воздухом (несостоявшейся) смерти было невыразимо приятнее, нежели горьким воздухом (состоявшейся) измены. Соответственно, языческие божества (предполагаемая Кора) казались писателю-фантасту Руслану Берендееву справедливее единого Бога в небесах над разрушенными цехами цементного завода, над Ботаническим садом, то есть… везде, равно как и (несостоявшаяся) смерть казалась ему справедливее (состоявшейся) измены.

Измена, в сущности, была всего лишь отпадением одной души от другой, предательством некогда имевшей место общей жизни. Тяжесть или легкость измены определялась тем, как оценивалась сторонами общая жизнь. Одна могла (завышенно) оценить ее в миллион, другая (по демпингу) в копейку.

Остановившаяся было жизнь писателя-фантаста Руслана Берендеева после отпадения (измены) Дарьи постепенно восстанавливала и даже наращивала потерянные обороты, но это были другие обороты и соответственно другая жизнь. Освободившееся пространство в его душе замещалось чем-то иным. Вот только чем именно — Берендеев никак не мог определить. Иногда же ему казалось, что лучше вообще не определять.

Медленно шагая по аллее, дальняя перспектива которой терялась в сумерках, Берендеев размышлял об измене как о некоем пределе, разбивающем человеческую жизнь на «до» и «после». Суть «после» заключалась в отделении оскорбленного чувства от жизни, в провозглашении им, так сказать, суверенитета, независимости, отдельного государства. Берендеев долго мучился, пытаясь дать определение ускользающему как ветер понятию «оскорбленное чувство», пока наконец не решил, что в «сухом остатке» это, видимо, добровольное смирение отдельно взятого человека перед обстоятельствами, пассивная (вынужденная) его вера в то, что жизнь имеет некий смысл, готовность человека довольствоваться относительно (дом, семья и так далее) малым, то есть, повторяя слова героя Вольтера, возделывать свой сад.

Случалось, однако, что после измены высвободившееся (освобожденное?) оскорбленное чувство (как душа над телом после смерти) воспаряло над обыденностью, подобно горячему воздуху, расширялось, утрачивая при этом способность смешиваться с повседневной жизнью и тем самым сообщать (возвращать) ей смысл. Отныне оскорбленное чувство, точнее, новая его ипостась стремилась не внутрь, а вовне, не вглубь, а вширь, приобретала иной масштаб, предпочитала оперировать категориями не отдельно взятых людей, но человечества, которое уже воспринималось не как нерушимый мир Божий, но безобразный хаос, который следовало упорядочить, привести в соответствие с новыми — масштабными — единицами измерениями.

Теперь Берендеев знал, что случается с людьми после освобождения и перерождения оскорбленного чувства. Большинство, потосковав-попереживав, возвращается в Ничто (общественный планктон, заросли мыслящего тростника). Некоторые — самые слабые или, напротив, самые последовательные — добровольно уходят из жизни, оставив глупые записки. Некоторые же — их единицы революционно выпрастываются из-под диктатуры обыденности, откомандировываются в распоряжение неких сверхидей, величественные здания которых сами же и возводят из подручного материала. Берендеев подумал, что все сверхидеи мира, разные, как лед и пламень, гений и злодейство, добро и зло, происходят из единственного строительного материала — из развалин, мусора прежней жизни, оставшихся после утраты человеком оскорбленного чувства.

Но мусор являлся таковым лишь на первый взгляд. В процессе строительства он волшебно, подобно «вещи в себе» преображался. Так глина была бессловесной и бесчувственной лишь до тех пор, пока Господь не вознамерился вылепить из нее первого человека. На определенном этапе строительства мнимый мусор мистически оживал, превращался в соархитектора и сопрораба. Здание росло само, как лесной, ядерный, а может, еще какой-нибудь гриб, контуры его терялись в небесах.