Читать книгу "Другие времена, другая жизнь - Лейф Г. В. Перссон"

— А кто фотографировал?

— Автоспуск. Аппарат моя кузиночка получила в подарок от доброго дяди Тео, как она меня называла. Она везде с ним носилась и снимала в самые неподходящие моменты — иной раз совсем неподходящие, — так что ее мать, то есть моя тетка, ругала меня за этот подарок. Но я старался держаться от них подальше… Сами понимаете, не самое подходящее общество для юного радикала — буржуазная семья на фоне буржуазной виллы. Но признаюсь, признаюсь: иногда я проявлял слабость.

— Ну, все уж не так страшно, — улыбнулась Хольт. — Хотя я понимаю, о чем вы.

Все же он немного болтлив, подумала она.

— И я понимаю, о чем вы говорите, и признаюсь во всем, — улыбнулся Тишлер в ответ. — В то время все приличные молодые люди были радикалами. Все состояли в «Кларте», — помните такую молодежную организацию? — все боролись за мир; мы были красными, социалистами и коммунистами, участвовали во всевозможных движениях на все буквы алфавита. Мы постоянно маршировали перед американским посольством, ну и без «клубнички» дело не обходилось. И то и другое полезно для здоровья, а в придачу представлялся отменный случай подразнить старика отца.

— По нашим данным, Чель Эрикссон увлекался политикой, — сказала Хольт.

«Клубничка», при этом подумала она. Когда я последний раз слышала это слово? Не меньше ста лет назад.

— Ну да, увлекался, — подтвердил Тишлер. — Мы его называли Флюгером, так что это было… не совсем, скажем так, чистое увлечение.

— Что вы имеете в виду?

— Оппортунизм, — легкомысленно сказал Тишлер. — И, может быть, проблемы с таймингом.[24]Я помню, как он весной семьдесят девятого вступил в Социал-демократическую партию и весь вечер болтал, что его профсоюзная карьера теперь сделана и что век либералов недолог. После чего буржуазный блок выиграл выборы и просидел в риксдаге до восемьдесят второго.

— Вы в то время все были юными социалистами?

— А я и сейчас социалист, — возразил Тишлер чуть ли не с обидой. — У меня сердце всегда было слева… А бумажник справа, — добавил он с широкой улыбкой. — Я уже сказал: все нормальные люди в то время были социалистами или коммунистами. По той же причине, по какой они позже отказались от своих убеждений: поняли, куда это может завести.

— А вы сами оппортунизмом не грешите? — спросила Хольт.

— Разумеется, нет, — с оттенком гордости открестился Тишлер. — Я, черт возьми, родился с серебряной ложкой во рту и мог себе позволить не быть оппортунистом.

— А Чель Эрикссон не мог себе этого позволить.

— Нет, не мог. — Тишлер вдруг сделался серьезным. — Ему приходилось туго, и мне даже в голову не приходило его в этом упрекнуть. Люди стараются приспособиться к своему времени. Времена меняются, и вместе с ними меняется жизнь человека. Только очень немногие удостаиваются права быть похожими на подводное течение и гнать собственную волну.

— Хорошо сказано, — одобрила Хольт.

— Я знаю, — ухмыльнулся Тишлер. — К сожалению, я позаимствовал эту мысль у Айвинда Ионссона.[25]Кстати, не поужинать ли нам вечером в Париже? — спросил он, задерживая ее руку в своей.

— Очень жаль, — улыбнулась Хольт, — но вряд ли это возможно. В другое время и в другой жизни — с удовольствием.

— Я буду жить надеждой, — заявил Тишлер, глядя на нее в упор ясным и твердым взглядом.

17

Четверг, 14 декабря 1989 года

Последняя перед выходными оперативка прошла бурно.

Бунт на корабле, подумал красный как рак Бекстрём, выходя из комнаты для совещаний.

Он начал совещание все с той же гомосексуальной версии. В который раз он ратовал за нее, уже никто не помнил, но теперь даже приданная им троица из полиции правопорядка начала высказывать сомнения.

— А вы не думаете, что есть риск завязнуть в этом деле? — спросила одна из них. — В школе нас учили, что дела об убийстве ведутся широким фронтом, то есть рассматриваются все версии.

Ах ты, сучка! — подумал Бекстрём, но вслух, естественно, не произнес: слишком много свидетелей; вместо того он спросил чуть ли не с нежностью:

— Я весь внимание! Какие будут предложения?

— Я не готова что-либо предлагать, однако… — В ее голосе слышалось сомнение. — Что, собственно, подтверждает, что Эрикссон был гомосексуалистом?

— А заключение судмедэксперта? — осклабился Бекстрём. — Что ты рассчитывала найти? Матросский костюмчик? Банку с вазелином? Порнуху?

Или, может, ты хочешь, чтобы дядя Эверт смазал что-нибудь тебе лично? — подумал он.

— Погоди-ка, — вступил Ярнебринг и пристально посмотрел на Бекстрёма. — Я и коллега Хольт, — кивнул он в ее сторону, — осмотрели в квартире каждый сантиметр. Если кто-нибудь считает, что мы что-то пропустили, может попытаться сам. Мы не нашли ни малейшего свидетельства, ничего, что подтверждало бы, что у Эрикссона вообще была какая-либо сексуальная жизнь. Мы даже осмотрели простыни — коллега Вийнблад, очевидно, упустил из виду эту деталь — и не нашли ни малейшего пятнышка, напоминающего сперму. Кстати, приходящая уборщица, которая работает у него два года, говорит то же самое — я ее спрашивал. Ни одного волоска, принадлежащего кому-то другому, а не самому Эрикссону. Вообще ни одного признака половой активности — ни в постели, ни в спальне, ни во всей квартире.

Бекстрём хотел что-то возразить, но Ярнебринг предостерегающе поднял руку.

— Я бы чувствовал себя гораздо спокойнее, — сказал он, — если бы мы хоть что-то нашли. Не говоря уже о предметах, которые тебя как-то по-особенному волнуют.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — раздраженно ответил Бекстрём, — но разве не ты утверждал, что кто-то тщательно прибрался в квартире и унес кучу вещей? Целый чемодан, как мне помнится.

— Я не это утверждал, — твердо заявил Ярнебринг. — Я говорил: может быть, унес, а может быть, и нет, а если и унес, то бумаги, а не старые простыни. Или, к примеру, корсет, если он у Эрикссона был. — Он криво улыбнулся и обменялся взглядами с Хольт.

— Я учитываю все твои аргументы… — словно оправдываясь, сказал Бекстрём. Ему почему-то стало не по себе под взглядом этого гориллоподобного психопата. — И хотел бы, чтобы ты учитывал мои… то есть я хочу сказать, оба его ближайших знакомых утверждают… И судмедэксперт тоже…

— Я уже прочитал протоколы, — угрюмо взглянул на него Ярнебринг, — и ничего не понял. Что, собственно говоря, утверждают его знакомые? Веландер, может быть, и намекал на что-то… очень неясно, а Тишлер, несмотря на всю свою болтливость, вовсе не настаивает, что ему что-то на этот счет известно. Он «мог бы себе представить»… Один «не может исключить», другой «может себе представить»… После двадцати лет знакомства! Это к вопросу о друзьях…