Читать книгу "На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль"

Наконец первая сортировка была закончена. Вспотевшие от усердия люди натягивали пиджаки, завязывали галстуки, вдевали в манжеты запонки. Теперь — главное: профильтровать отобранное, сделать выписки или фотокопии, иные письма просто уничтожить. И обо всем завтра же утром доложить министру Булыгину, который весь материал представит лично царю…

— Господа, за дело, спешите! — велел Мардарьев. — Время…

Он включил электрическую машину, и скоро в котле, что стоял возле стола, закипела вода, горячая струйка пара прорезала тишину кабинета зловещим свистом. Наметанным глазом Мардарьев выбирал из четырех клапанов конверта один, слабее других заклеенный. Подержав письмо над струей пара, брал длинную булавку для дамских шляп, и — готово: в его руках письмо. Серебряный порошок с амальгамой помогал ему восстановить печати и штампы. Быстро — до тысячи писем в час! поразительно быстро! — шла сортировка корреспонденции петербургских сановников.

— Стоп! — сказал вдруг Мардарьев, напрягаясь…

Он держал конверт дворцового ведомства. Но почерк как-то не «прощупывался». Было непонятно, кто пишет? Бюрократ или аристократ? Бюрократ пишет всегда округло, уверенно, резко. Аристократический же почерк, как правило, нервно-крупный, буквы его остроконечны — наподобие готического стиля. Но в данном случае эти признаки как-то сливались воедино.

— А чего тут думать? — сказал Мардарьев и сунул письмо под пар, который быстро расплавил клей. Развернул хрустящий бланк казенной бумаги: «Досточтимая Конкордия Ивановна …до тиши дворца нашего …зри гербы…»

— Что за бред? — фыркнул Мардарьев.

Снова глянул на бланк: дворцовое ведомство. А — почерк? Вроде бы смахивает на руку великого князя Николая Михайловича, — этот ученый-историк любит пофрондировать при дворе насмешками. Так что, с этим письмом надо поосторожнее… На всякий случай, чтобы не задерживать ритма работы, Мардарьев отложил письмо. И радостно схватил следующий конверт.

— Ах, какая чудесная находка! — воскликнул с удовольствием.

Конверт этот, заклеенный хлебной жевкой, пахнул керосином, селедкой и луком. И было написано на нем — нарочито коряво и безграмотно: «Шлейцару при дому сиятельства Витте из деревни Семену Обалдуеву». Мардарьев, торопясь, вскрыл, — вот оно:

«…состояние нынешних дел таково, что ежели государь и далее пренебрежет нашими мудрыми советами, то ему, дураку…»

Умный швейцар у господина Витте, ничего не скажешь! Мардарьев вставил кассету в фотоаппарат, фукнул грушей. Готово! Завтра государь косо будет смотреть на Витте.

Еще в конце мая президент Рузвельт обратился к Японии и России с посланиями, в которых выражал надежду на прекращение войны между этими странами. Рузвельт предлагал территорию САСШ для ведения переговоров и свое авторитетное пособничество.

Кого пошлет Россия в Портсмут? Либеральные круги выдвигали для переговоров именно С. Ю. Витте, и Николай II страдал, как страдает полковник, который вчера был пьян, нахамил, и вот сегодня офицерское собрание выносит решение: «Полковнику Романову перед строем, при развернутом знамени, извиниться перед прапорщиком Сережей Витте…» Да, царю было тяжело, и Николай наложил резолюцию:

«Только не Витте!..»

Сергей Яковлевич покидал Петербург как раз в обостренный период возни в министерских кругах. Самые видные дипломаты: Извольский, Нелидов и Муравьев, уже отказались от поездки в Портсмут, понимая всю непосильность заключения стыдного мира. Оставался один Витте (даже не дипломат)… Так что Серафим Саровский крепко подкузьмил Романовых: не в Токио, а в Америке будет подписан мир. «Только Витте!» — кричали газеты, в пику царю. «Но кто бы ни заключил этот мир, — размышлял Мышецкий, — все едино: он не украсит чело России лаврами, и потомству еще предстоит смыть это некрасивое пятно…»

Накануне отъезда князя в Уренск император принял делегатов от Союза союзов, которые вручили ему текст приветственного адреса. Речь перед императором держал профессор князь Сергий Трубецкой, человек светских форм и правил. Этот прирожденный парламентер, но только не вождь…

— Ваше величество, — сказал он царю, — собрание народных представителей по сословиям недопустимо! Ибо вы не есть царь дворян, купцов и крестьян, а вы — царь всея Руси…

После этих слов Трубецкой вышел из дворца знаменитостью. Для либералов из парламентера он стал вождем, дамы сходили с ума по «князю-душке». Скорбные глазищи князя-философа были наполнены слезами. Про него слагались легенды, как о сверхъестественном человеке, далеком от жизни, мыслящем только о судьбах народа.

Князь Трубецкой, словно зловещая птица Сирин, пел во мраке кошмарных ночей сладкие песни, убаюкивая в колыбели либерализма множество людей в России, подобных князю Мышецкому.

— Я верю, люди, — печально возвещал Трубецкой, — что теперь мы получим от государя то народное представительство, о котором могли мечтать. И станем же радоваться, что эта реформа, как и предыдущие великие изменения былых царствований, дана нам именно с в ы ш е, а не явится вынужденной для престола, пройдет без грохота потрясений, какими была отмечена каждая новая конституция на просвещенном Западе!..

Радостно ликующий, Сергей Яковлевич укатил в уренские Палестины. На этот раз ехал в транссибирском экспрессе, похожем на стремительную змею, которая грохочущим чудом-юдом неслась, поглощая версты, через великую страну, шатавшуюся от голода, неурядиц и взрывов.

А здесь, в салон-вагоне, уютно и мило. Петербург со всеми его делами и новостями как бы незримо присутствует в вагонах.

Ресторан экспресса — громадный купол, сплошь из стекла, похожий на сказочный фонарь, где за столами, среди кадушек с цветами, сидели приличные люди и нарядные дамы. Без остановок летели и пропадали вдали обтерханные и замызганные полустанки. У перекрытых шлагбаумов понуро кивали лошаденки.

После завтрака, в ожидании, пока поездные лакеи приготовят ему ванну, Мышецкий остановился в коридоре салона, раскуривая папиросу. Пышнотелая матрона с пикантными усиками на верхней губе искоса взирала на него сбоку. «Откуда я ее знаю?» — подумал Сергей Яковлевич и на всякий случай поклонился усатой даме.

— Значит, вы меня, князь, узнали? — спросила женщина,

— Признаться, не совсем. Однако ваше лицо, мадам, мне действительно знакомо… Откуда?

— Ну, как же! Я жена учителя гимназии Бобр… Разве не помните, что мой супруг читал лекцию о Толстом, спиритизме и смысле бытия? А вы, князь, снова к нам — в Уренск?

— Да. Вот еду…

— Как это хорошо, князь, — придвинулась к нему Бобриха. — Лучшая часть уренской интеллигенции искренне к вам благожелательна.

Мышецкий, в меру дурашничая, прижал руку к сердцу:

— А вы не льстите, мадам?

— Как можно? Вы человек передовых настроений, и, поверьте, вы встретите в Уренске самый радушный прием.

— Хотелось бы надеяться, мадам…