Читать книгу "Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери"

— Я позвонил вам, потому что должен сообщить кое-что серьезное, Моралес. — Я сразу решил перейти к сути дела. Почему я был настолько дураком, что чувствовал себя виноватым в происходящем? Я-то был при чем, если обстоятельства сложились именно так?

— Если это для того, чтобы сообщить мне, что Гомеса отпустили, то не беспокойтесь. Я к этому готов.

— Как это готов? — Моя реакция была смешна. Я уж было подумал, что Моралес в курсе, но предпочел до сегодняшнего дня мне об этом не говорить. Впрочем, этот вариант я быстро отмел.

— Да. Я уже знаю.

Сейчас мне пришлось замолчать. Как он узнал?

— Ну не стоит, Чапарро, — добавил он просто. — В газете опубликовали список амнистированных через несколько дней после того, как их отпустили.

— И почему же вам пришло в голову, что Гомес может оказаться в этом списке?

Теперь была очередь Моралеса помолчать перед тем, как ответить, словно мой вопрос его удивил. В конце концов он заговорил, и в его голосе слышалась ирония:

— Хотите, чтобы я сказал вам правду? Просто вспомнив о законе, который управляет всей моей жизнью.

— …

— Все плохое, что может случиться, случается. Со всеми вытекающими последствиями. Если кажется, что что-то складывается хорошо, рано или поздно полетит к чертовой матери.

Разве это не первый раз, когда Моралес позволил себе выругаться в беседе со мной? Наверное, это для него было последней степенью отчаяния. Меня отвлекло смешное видение: родители Моралеса, поднятый указательный палец и слова, обращенные к сыну: «Рикардито, что бы ни случилось, не говори плохие слова. Даже если говоришь о плохом человеке, очень плохом, который насилует и душит твою жену, а потом выходит на свободу». Я отогнал видение и вернулся к разговору. Что я мог ответить? За те пять лет, что я его знал, все, что происходило, подтверждало его правоту.

— Серьезно, — продолжил Моралес. — Когда вы мне сказали, что его поймали и как у него выудили признание, я подумал: «Ну вот, теперь это как-то закончится: он сгниет в тюрьме». Но когда я пришел домой и потом, когда прошло дня три или четыре, я спросил себя: «Это все? Вот так просто?» Нет. Все это слишком просто, даже после всей грязи, которую нам пришлось проглотить за эти четыре года. Так что я спросил у одного друга, адвоката (ну, друга — это слишком, так, знакомого), что там с пожизненным заключением. Когда я узнал, что максимум через двадцать пять лет (имея приговор на неопределенный срок) он может выйти на свободу, то я сказал себе, что вот теперь-то все встает на свои места. Конечно, всю жизнь в тюрьме — это звучит слишком хорошо, а я не привык к подаркам судьбы. Я сказал себе потом, что все равно это уйма времени, что это максимальный срок тюремного заключения в Аргентине, и я остался довольным. До тех пор, пока я не задумался как следует. «Осторожно, Рикардо, — подумал я, — если ты останешься доволен этим, все пропало, ведь в любой момент ты можешь узнать, что все опять пошло кувырком». Понимаете?

Я понимал. Это была речь, наполненная невыносимым пессимизмом. Но он не говорил ничего такого, что бы противоречило случившемуся.

— Так что, когда я узнал, что к 25 мая по амнистии выпустили массу заключенных из Девото и что никто из них не может быть осужден вновь за те действия, из-за которых отбывал наказание, вот в этот момент я задал себе вопрос на миллион песо: «Посмотрим, Рикардо, как хуже всего могут обернуться дела с этим сукиным сыном Исидоро Антонио Гомесом?» И я себе ответил: «Да, все может быть еще хуже, хотя он никак и не относится к политическим заключенным, но насильник и убийца твоей жены окажется в списках тех, кому повезло с амнистией». И знаете что? Просто чудо какое-то! Он там был!

Когда он закончил говорить, то уже почти кричал. В его широко раскрытых глазах блестели слезы. Потом он сумел справиться с собой, и его лицо снова обрело отрешенное выражение. Он долго смотрел на улицу. Я сделал то же самое. И только после этого, тоном человека, которому известно все о страданиях, но не спасшегося от них, а согнувшегося под их тяжестью, он мне сказал:

— Если хотите, расскажите мне, как так получилось, что его отпустили.

Я ему рассказал все так, как изложил мне Баес. А также рассказал ему, как сам узнал об этом через Тюремную службу. Рассказал ему и о том, как среагировал Сандоваль. Не знаю точно почему. Может, то, что пара честных типов, таких как Баес и Сандоваль, были глубоко возмущены, поможет ему не чувствовать себя настолько покинутым Богом и судьбой. Когда я закончил, мы опять долго молчали. Официант подошел забрать деньги с соседнего столика, и я воспользовался этим, чтобы попросить еще один кофе. Когда официант спросил у Моралеса, хочет ли он тоже еще кофе, тот отрицательно покачал головой.

Я колебался. Мялся и не мог решиться сделать следующий шаг. Я боялся, что если потеряю эту возможность, то уже не отважусь, но все же я упорствовал.

— Мне очень тяжело говорить это, Моралес… — начал я, запинаясь. — На самом деле именно я даже и думать не должен о том, что собираюсь сказать, но… — я поджимал хвост, словно маленькая шавка, — я о том, что…

— Лучше не говорите. Оставьте все так, как есть. Я знаю, о чем вы…

Я сомневался. Он на самом деле меня понял?

— Предположим, вы мне скажите: «Смотрите, Моралес, будь я на вашем месте, вынес бы ему мозги одним выстрелом». И я вас послушаю и сделаю, как вы говорите. Он что, закончит свою жизнь, почувствовав вину за то, что натворил?

Я ничего не ответил.

— Я думаю, мы согласимся с тем, что эта крыса того не стоит. Я думаю, что в противном случае, если произойдет что-то подобное, виноватым себя будете чувствовать вы, понимаете?

И на этот раз я ему не ответил. Я не знал, что сказать.

— Это было бы смешно. Потому что готов биться об заклад, что пойду и застрелю Гомеса, и через две минуты меня засадят на всю оставшуюся жизнь. У вас есть какие-нибудь сомнения на этот счет? — Он развернулся в сторону двери. Зашла молодая пара. — У меня… нет никаких сомнений.

Он отвлекся, смотря на них. Казалось, будто они только недавно начали встречаться и были окружены волшебной аурой влюбленности. Моралес им завидовал? Может, для него сейчас воскресло его собственное прошлое с Лилианой Колотто?

— Нет, Чапарро, — он наконец вернулся к нашему разговору, — все не так просто. Потому что, кроме всего этого… — Казалось, Моралес наткнулся на какую-то преграду, подбирая слова, но также было видно, что он их обдумывал много раз. — Предположим, что я его убью. Что я от этого выиграю? Что-то поправлю?

— Ну, я думаю, что вы хотя бы отомстите, — сказал я наконец.

Что бы я сделал на его месте? Я просто не знал. Но в основном не знал потому, что ни к одной женщине не испытывал того, что испытывал Рикардо Моралес к своей покойной супруге. Или все же испытывал к одной женщине, о которой я обещал себе не говорить ни слова на этих страницах? Может, думая о ней, храня этот секрет, единственный достойный свой секрет, я смог бы понять любовь Моралеса к своей жене. Думаю, что ради нее я был бы готов на все. Но все равно она никогда мне не принадлежала, как это было у Моралеса с его женой. Поэтому наши истории было невозможно сравнивать. Его жена была его, ощутимой, принадлежащей ему, и ее у него отобрали. И так как было ужасно думать об этом, я настоял: