Читать книгу "Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак"

После Бутырки Ольгу и других заключенных, «как сельдей в бочку», запихивают в пульмановский вагон. «Духота и смрад». Ольге повезло попасть на третьи багажные нары в верхней части купе, откуда видно было небо. «Я сочиняла стихи о разлуке и тосковала, глядя на месяц[290]». Последней частью пути был пеший переход под открытым небом. Ольга шла рядом с заключенным стариком-генералом, который пытался утешить ее словами: «Скоро все кончится».[291]

Ольга оказалась совершенно не подготовлена к тому, какой тяжелой будет жизнь в Потьме. Тамошнее знойное лето давалось ей еще тяжелее, чем арктические зимы. По тринадцать часов в день приходилось трудиться на иссушенных солнцем мордовских полях, распахивая пекшуюся неподатливую почву. Ее главной мучительницей была бригадирша с садистскими наклонностями по фамилии Буйная. Заключенная-агрономша была «сухонькой, маленькой, остроносой женщиной»,[292] похожей на хищную птицу. Буйная отбывала десятилетний срок за какие-то прегрешения в колхозе. Два ее сына тоже «тянули срок» в уголовных лагерях на Севере. Она гордилась доверием лагерного начальства и поддерживала свое привилегированное положение, демонстрируя конвойным умение запугивать женщин, подобных Ольге.

Пятилетний срок Ольги считался коротким; большинство тогдашних приговоров отличались от него в бо́льшую сторону на десятилетие, а то и не на одно. Более мягкие приговоры порождали у других заключенных возмущение и озлобленность. Одна из Ольгиных знакомых лагерниц, пожилая крестьянка с Западной Украины, получила 25-летний срок просто за то, что напоила молоком незнакомого мужика, который оказался бандеровцем. Но самую сильную ненависть Буйная приберегала для московских «барынь», которых считала неженками, не годными для тяжелой работы. Она предпочитала крепких крестьянок-украинок, которые всю жизнь трудились на полях и были намного выносливее. Крестьянки тоже ненавидели москвичек с вызывавшими недоумение «короткими приговорами», считая их едва ли лучше своих тюремщиц, поскольку в их глазах «барыням» давали сравнительные поблажки.

Единственной эмоциональной поддержкой для тоскующих по родным и одиноких заключенных, которые никогда не знали точно, какая судьба их ждет, были письма из дома, которых, как они с болью осознавали, они могли больше никогда не увидеть. Москвички были готовы на что угодно, только бы получить письмо – они соглашались работать по воскресеньям ради возможности заслужить малейшую привилегию; и за это крестьянки ненавидели их еще сильнее.

Но для самых вопиющих издевательств тюремщики особо выделяли группу осужденных монахинь. Монахини отказывались работать в полях, предпочитая отправку в штрафные бараки с душными карцерами, полными клопов. Их выволакивали из бараков, как мешки, и швыряли в пыль рядом с вахтой, где они лежали под палящим солнцем в тех же позах, в каких падали. Солдаты бесстрастно пинали и отпихивали их к стенам вахты; красивые молодые женщины, немощные старухи – со всеми ними обращались с одним и тем же грубым презрением. Монахини, в свою очередь, «своих палачей открыто презирают, поют себе свои молитвы – и в бараке, и в поле, если их туда вытащат силком», – вспоминала Ольга. В отличие от остальных заключенных, они могли обходиться без писем, что делало их еще более несгибаемыми. «Администрация их ненавидит.[293] Твердость духа истязаемых ими [охранниками] женщин их самих ставит в тупик», – писала Ивинская. Они не брали «например, даже своей нищенской нормы сахара. Чем они живут – начальники не понимают. А они – верой».

Лето 1952 года Ольга вспоминала как худшее за все время своего срока. «Просто ад! Так оно и есть, наверное, в аду». День начинался в семь часов утра, и «государственным рабам» предстояло обработать несколько кубометров спекшейся, как камень, земли. Чтобы заработать дневной паек, Ольга должна была «поднимать» почву, мотыжить неприученными к этому руками, которые и удержать-то тяжеленное кайло не могли. Буйная весь день кричала на женщин. Она то и дело грубо хватала Ольгу за руку, совала ей кайло обратно в руки, когда Ольга его роняла. «Дострадать бы день до конца,[294] проклиная солнце, этот раскаленный шар, работающий во всю июньскую мощь и долго-долго не желающий садиться… Хоть бы ветерок! Но если дует, то горячий, не облегчающий…» Несмотря на то что у зэчек не было и шанса выполнить нереально высокую норму или даже половину ее, их часто наказывали за недоработки, придерживая почту – письма и посылки.

Мордовское лето казалось нескончаемым и немилосердным. Ольга изнывала от крайней безнадежности: «Хоть бы осенняя слякоть,[295] топать по месиву мордовских дорог и то лучше. Хоть бы отсыревший ватник, только бы не зной в чертовой коже!» Серые робы заключенных с номерами на спине и подолах, выжженными хлорной известью, шили из дешевой блестящей ткани, известной под названием «чертова кожа», которая не пропускала воздух. С заключенных градом катился пот, по ним ползали мухи. Тени нигде не было. Ни секунды отдыха. Кроме того, Ольгины башмаки из искусственной кожи были велики для ее миниатюрной ступни на десять размеров. Ей приходилось привязывать их к ноге. Они, казалось, так и приклеивались к земле, и часто она буквально не могла сдвинуться с места.

Некоторые женщины, включая Ольгу, надевали странные на вид головные уборы, которые сами делали из марли, накрученной на проволоку, чтобы не получить на жаре солнечный удар или ожог. Буйная «презирала» их за попытки защититься от солнечных лучей, насмешливо обзывая неженками. Она сама никогда не закрывалась от солнца, и кожа ее была «одубевшей, съежившейся» и состарившейся, хотя этой женщине не было еще и сорока лет.

Душа Ольги во время работы была полна Борисом. Вот уже больше двух лет она не получала от него ни слова и не представляла, жив он или мертв. Она была совершенно поглощена мыслями о нем – словно он был втравлен в ее нервную систему, «как краска». Чтобы не терять гибкости ума и не докатиться до безумия или полного нервного срыва, она твердила наизусть его стихи, так же как и свои, которые дни напролет сочиняла в уме. Не было смысла пытаться их записывать, поскольку заключенных каждый вечер обыскивали. Даже самый невинный клочок бумаги отбирали и уничтожали.

Наконец, непрерывный рабочий день завершался, и заключенные строем медленно ковыляли «домой», вздымая пыль шаркающими ногами. Ольга вспоминала силуэт деревянных лагерных ворот, вырисовывавшийся на фоне бордового заката. И закат этот не был знаком красоты и надежды, а лишь грозил очередным обжигающе жарким днем. Охранницы спешили обыскать заключенных, чтобы удостовериться, что они ничего не пронесут внутрь лагеря. Каждый вечер Ольга лежала без сна, пытаясь придумать способ уклониться на следующий день от работы. Первое время по прибытии в лагерь ее продолжали мучить боли в животе и кровотечения после потери ребенка. Состояние ее здоровья и слабость лишь усугубились на жаре, и она с ужасом думала о тяжком труде в полях.