Читать книгу "Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге - Дмитрий Шерих"

К осужденному подошел палач, накинул на него саван, закрывший его с головой, помог подняться на табурет, так как без посторонней помощи сделать это было невозможно, накинул на шею петлю и отбросил ногой табурет. Ноги Каляева потеряли опору, и тело его повисло в воздухе. Почти никто не мог смотреть на повешенного, остававшегося в петле 30 минут. Все безмолвно стояли возле эшафота. По прошествии 30 минут палач вынул тело Каляева из петли и положил его на эшафот, к которому подошел находившийся поблизости крепостной врач, обнажил покойному грудь, выслушал сердце, пощупал пульс, но это было уже, конечно, ненужной формальностью, ибо Каляев был мертв».

Здесь снова палач Александр Филипьев на первом плане. В то время он еще отбывал срок своей каторги и сам содержался под конвоем, но уже к августу 1905 года «разъезжал свободно без конвоя, и не на полицейском, а на пассажирских пароходах, так как к этому времени он уже окончил срок своей каторги благодаря большому числу повешенных им в разных городах России за это лето политических».

И еще о палаче — на сей раз слова Гершуни: «Маленькая, почти невероятная подробность: после казни Каляева Филипьев начал ходить в офицерском мундире, с Георгием в петличке. В таком виде он прибыл в сентябре на казнь Гершковича, крайне смутив жандармов. Это — невинная слабость «старика», на которую доброе начальство смотрит сквозь пальцы. Филипьев просил разрешить ему это «единственное утешение», и начальство решило выполнить просьбу полезного человека. Офицер с Георгием в петличке, приезжает в крепость с маленьким узелком, в котором увязан его настоящий мундир — красное одеяние, плеть и веревка».

Григорий Андреевич слегка ошибается: казнь, о которой он упоминает, состоялась не в сентябре, а 20 августа 1905 года. В тот раз — случай уникальный — двое приговоренных к смерти не были даже знакомы друг другом и проходили по разным делам.

Двадцатилетний петербургский рабочий Александр Васильев обвинялся в убийстве околоточного надзирателя, причем вовсе не по политическим мотивам, а в силу личной неприязни, а девятнадцатилетнего эсера Хаима Гершковича приговорили к смерти за то, что 30 июня при аресте он оказал полиции вооруженное сопротивление и ранил двух нападавших.

Обстоятельства этой экзекуции обнародовал в 1906 году журнал «Былое». Доставили обоих приговоренных на остров 19 августа около 11 часов утра, день они провели под надзором жандармов, причем «обед и чай получили с тюремной кухни». И далее, во всех подробностях: «О том, что его казнят ночью, Васильев узнал очень незадолго до казни, так что едва успел приготовиться к смерти, однако же он сумел настолько успокоиться, что, когда к нему вошел смотритель тюрьмы, чтобы вывести его к месту казни, и палач завязал ему назад руки, несчастный уже совершенно владел собой. Стоя на эшафоте, он еще раз поцеловал крест и, обращаясь к стоявшим возле эшафота солдатам, сказал: «Простите меня, братцы!»

Христианская кончина Васильева произвела ошеломляющее впечатление на простые сердца солдат; растроганные, они по собственному побуждению и, так сказать, вопреки воинской дисциплине, без команды о том обнажили свои головы, когда подняли гроб с телом его, чтобы нести за крепость для погребения, и долго после его смерти не могли они примириться с мыслью о его казни, и долго недоумевали, зачем и почему повесили Васильева.

Васильев казнен был первым и умер в 5-м часу утра; гроб с его телом был вынесен на время казни Гершковича в сарай, где стоял другой гроб, в который положено было тело Гершковича, который был казнен вторым и умер в начале 6-го часа. Обе казни продолжались немного более часа. Оба гроба опущены одновременно в одну общую для обоих могилу.

Гершковичу тоже было незадолго до казни объявлено, что он ночью будет казнен; Гершкович спокойно выслушал слова прокурора и сказал: «Прекрасно…»

После того как с Васильевым было все покончено, смотритель тюрьмы в сопровождении палача повел Гершковича к месту казни, причем палач завязал по обычаю ему назад руки, только уж не так крепко, как он это проделал с Васильевым, которому ссадил на руке веревкой кожу. Возмущенный врач, увидев это при осмотре тела Васильева, сказал палачу: «Чего же ты, сволочь, кожу-то людям сдираешь?»

И Васильеву, и Гершковичу не читали подробного приговора суда в окончательной форме, как было во время казни Каляева, а прочли только краткую резолюцию суда.

Гершкович выслушал спокойно это чтение и затем, стоя уже под виселицей с петлей на шее, воспользовался оплошностью палача, не накинувшего ему сразу на голову капюшон, и обратился к стоявшим возле эшафота со словами: «Вы пришли посмотреть, как я буду умирать? Я умру спокойно, но скоро настанет время, когда народ…

,Делай свое дело!» — прервал его слова окрик коменданта.

Палач в один миг накинул на голову капюшон и затянул петлю; речь Гершковича осталась недоговоренной, но произнесены были последние слова Гершковичем спокойным, ровным и громким голосом».

Этот рассказ журнал подытоживает краткой ремаркой: «Всего казнено в Шлиссельбургской крепости с 1884 г. 13 человек».

А Григорий Гершуни, ссылаясь на жандармов, прибавляет к журнальному рассказу несколько поистине жутких подробностей: «Особенная ли жизненность молодого организма, или петля опять была плохо накинута, но, когда Гершковича через 30 минут вынули из петли, в нем еще теплилась жизнь. Крепостной врач, подойдя к трупу и выслушав сердце, конечно, сделал знак, что «все благополучно» — можно хоронить! Но когда начальство удалялось с места казни, жандармы слышали, как врач говорил коменданту: «Собственно говоря, сердце еще слегка билось».

Это «собственно говоря» — бесподобно по своей этической наивности».

Тринадцать — и еще двое.

29 августа 1906 года в стенах Шлиссельбургской крепости впервые была казнена женщина, бывшая сельская учительница Зинаида Васильевна Коноплянникова, застрелившая у станции Новый Петергоф генерал-майора Георгия Мина, одного из усмирителей Московского восстания 1905 года.

Убийство состоялось 13 августа, военно-окружной суд, собравшийся 26 августа в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, в выборе меры наказания не колебался. То было уже время «столыпинских галстуков»: власти активно использовали высшую меру наказания, и, как писал тогда знакомый читателю Михаил Новорусский, «все города, да и вся необъятная Россия покрыта виселицами».

Зинаида Коноплянникова в сделанном не раскаивалась. На суде заявила прямо: «Партия решила на белый, но кровавый террор правительства ответить красным террором». Так впервые прозвучало словосочетание, наполнившееся потом вполне реальным и страшным смыслом: красный террор.

Зинаиду Коноплянникову доставили в Шлиссельбургскую крепость в 8 часов 30 минут утра 29 августа, а уже через час повесили. По словам очевидцев, держала она себя с полным самообладанием, от разговора со священником отказалась. Тогдашний начальник Петербургского охранного отделения Александр Васильевич Герасимов вспоминал много лет спустя, что взошла она на эшафот, декламируя строки Пушкина:

Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!

А выходившая в Петербурге газета «Страна» сообщала читателям: «На казни присутствовали представители города. Прибывшим из Петербурга туристам для осмотра крепости показывали в этот день только новую тюрьму, во двор старой — не пускали, так как еще не успели убрать виселицу».