Читать книгу "Тициан. Любовь небесная - земная - Елена Селестин"

– Ну что? – спросил он. – Кто орет там? Почему вернулись, ослы трусливые? Хвосты поджали?

Аркебузиры пожимали плечами и топтались на месте.

– О господи, ну что вы уставились? Быстро перекрестились, пошли вперед и – сразу ко мне, доложить обстановку!

Солдаты переглянулись и нехотя поплелись в мастерскую.

– Если там огонь – картины выносите! Картины первыми выносите! – рявкнул им вдогонку Контарини.

Снова изнутри раздался яростный крик, переходящий в рычание, потом ругательства:

– Вы не нужны здесь, я вас звал, что ли? Кто там вами командует, бараны безголовые?! Быстро его сюда, я сказал! А вы – пошли вон! Во-о-н отсюда!

Контарини, не веря собственным ушам, сам отправился внутрь мастерской, натыкаясь за дверью на своих солдат, которые торопились ему навстречу.

– Эй! – крикнул Контарини в коридоре: – Ты кто?! Почему так разговариваешь с моими людьми?! И что делаешь в мастерской моего друга, Джорджо Барбарелли да Кастельфранко?!

Ему никто не ответил. Контарини понял, что напугал мародера или бандита, который пробрался к ослабевшему Дзордзи. Сейчас бандит или бежал, или спрятался. Дым потихоньку рассеивался, но странный запах остался. Наконец посреди зала сенатор увидел круглую патлатую фигуру, удивительно напоминающую огромного льва, вставшего на задние лапы. Человек загораживал кровать, повсюду были расставлены медные блюда и плошки, от которых поднимался дым.

– Я – Джулио Камилло Дельминио! – сказал человек, размахивая кадилом, словно великан – дымящей палицей. Контарини вспомнил, что видел этого человека на приемах у своего племянника. Был архитектор неделю назад и на похоронах королевы Кипра.

– Где Дзордзи? Ты ухаживаешь за ним? Он жив, по крайней мере? – Сенатор попытался заглянуть Камилло за спину.

– О чем ты спросил? – Камилло не отошел, продолжая дымить, загораживая то, что лежало на кровати.

«Еще один сумасшедший в этой страшной истории, – понял Контарини и машинально перекрестился. – Пробрался сюда какими-то путями и от горя свихнулся».

– Ты прекрасно меня слышал и хорошо меня понял, – повторил сенатор властно, давая понять, что его трудно запугать. – Покажи мне, что здесь произошло. И рассказывай, что знаешь.

Камилло отступил в сторону. На кровати, аккуратно убранной, лежали два человека. Два тела. Одно, совсем маленькое, было плотно завернуто в белое полотно, лицо тоже замотано. Рядом лежал с закрытыми глазами Джорджо Барбарелли да Кастельфранко, руки его были сложены на груди, лицо выглядело бледным, но умиротворенным.

– Он жив? Спит?

– Спит? – переспросил Камилло тонким сорвавшимся голосом. – В некотором смысле да. Но для нас с вами он больше не п-п-проснется.

– Дзордзи заразился… от этой? Так быстро? Я тебя спрашиваю! – заорал сенатор страшным голосом.

– Нет. Он не болел… ч-ч-чумой, – отвечал Камилло задумчиво, ничуть не испугавшись крика и продолжая смотреть на Джорджоне.

– Что тогда с ним случилось?! Почему мямлишь, отвечай прямо! Ты что, убил его, негодяй?! Отравил? – осенило Контарини. Тут сенатор заметил, что огромный человек беззвучно плачет, трясясь всем телом. Однако спустя несколько долгих минут Джулио Камилло перестал трястись, гордо выпрямился и ответил, лишь слегка заикаясь:

– Я служу Господу нашему Иисусу Христу, и я служу р-разуму. Мне незачем травить людей! В отличие от вас, я не принадлежу земной власти и не буду принадлежать. Ни-ккк-коггг-да!

– Ладно, – примирительно произнес Контарини. – Скажи, что произошло с ним?

– Он, он… от горя. Не хотел жить без нее, она похитила его душу, – сказал Камилло будто нехотя. – Есть такие сущности, что похищают души самых лучших… сердце его разорвалось.

– Ты успел? Говорил с ним?

Камилло кивнул, затем положил кадило на пол, взял две свечи, зажег от третьей, горящей, и одну взял себе, а другую отдал сенатору. Все это время он смотрел на Джорджоне и шевелил губами, молился.

Внезапно в зал с топотом ворвались аркебузиры Контарини. Они столпились у порога, уставившись на своего командира, стоявшего со свечой в руках.

– Вон! Пошли вон отсюда! – заорал на них Пьетро Контарини. Аркебузиры молча развернулись и вышли, подталкивая друг друга. – Нет, вернитесь быстро! Пятеро из вас вернитесь! – снова закричал сенатор. – Возьмите это, – он указал на запеленатое тело Маддалены, – и отправьте на Павелью, в общую могилу. Остальные свободны, ступайте в казарму.

* * *

– Когда я понял, что он запер дверь изнутри, – начал свой рассказ Камилло, оставшись наедине с сенатором, – то стал искать способ попасть в мастерскую. Потерял много времени, пытаясь залезть в окно, наставил себе синяков, но не пролез ни в одно – если пролезала голова и плечи, то остальное никак… До сих пор ругаю себя, что не догадался сразу пойти через покои вашего племянника, а то бы, может быть, не опоздал… Наконец я прошел через двор палаццо, прокрался по парадным залам. Никого, слава богу, ни слуг, ни мародеров там не встретил и довольно-таки быстро нашел ход, соединяющий палаццо с мастерской.

– Так ты успел попрощаться с ним? – снова уточнил Контарини.

– Он не узнавал меня, был почти… почти за чертой. Его подруги уже не стало, но он не спускал с рук ее тело, хотел оживить. То звал ее, то дремал, обнимая тело, целовал ее. Потом положил перед вот этой картиной, где она. Это ведь она, – кивнул Камило на «Венеру». – Это был ужас. Потом хотел сжечь свои картины. Собрал их все, – Камилло указал в угол зала, где стояло несколько полотен на подрамниках. – Бегал, кричал… я боялся подходить к нему. Картин принес семь штук, он говорил, что обещал ей перед ее уходом доказать, что она ему дороже, чем картины. У меня он требовал только, чтобы я принес огня.

– И ты?

– Я что, похож на сумасшедшего?

Вопрос заставил Контарини усмехнуться, он вспомнил о суждении древних о том, что трагическое и комическое часто неразличимы.

– Он не слышал и не узнавал меня, к сожалению, но, думаю, сам бы не решился причинить вред своим картинам. Не смог. А потом… у него разорвалось сердце от всего этого. – Камилло снова заплакал. – Не знаю, как долго было больно его телу… Думаю, боль была ничтожна по сравнению с тем, как страдала его душа последние дни, даже недели. Но все равно он кричал, а я ничем не смог помочь ему, моему любимому другу. В общем, когда он успокоился, мне тоже стало немного легче. Я ведь люблю его, как самого себя… пожалуй, больше. Чтобы помочь его душе, я стал окуривать здесь можжевельником, розмарином. Без него будет пусто, я знаю.

– С дымом ты перестарался. Я уж даже испугался за картины.

Камилло помолчал, потом подошел к стоящим в углу полотнам.

– Вон он теперь, наш Дзордзи, – нежно сказал Камилло, перебирая полотна. – Здесь весь он и остался.

– Их сколько всего? – Контарини хотелось посмотреть, но он по-прежнему опасался заразы и не прикасался ни к чему.