Читать книгу "Врата Леванта - Амин Маалуф"

Что было в письме? Несколько слов, в которых я нуждался, чтобы вновь обрести вкус к жизни.

«Отец,

я та самая дочь, что родилась в твое отсутствие, та девочка, чью фотографию ты хранишь у сердца, но которая выросла вдали от тебя. Вдали? В действительности разделяют нас несколько километров дороги по великолепному побережью, где выросла проклятая граница — вместе с ненавистью и непониманием.

До моего рождения вам обоим, моей матери и тебе, пришлось бороться с войной и ненавистью. Та ненависть казалась всемогущей, но против нее поднялись люди, подобные тебе и ей, и они в конце концов одержали победу. Жизнь всегда находит свой путь — как река, свернувшая со своего русла, всегда пробивает себе другое.

Вы поднялись — мать, ты и все прочие, вы взяли себе боевые клички, чтобы обмануть судьбу. Конечно, моя битва не столь яркая, как ваша, но это моя битва, и я доведу ее до конца. Я тоже взяла боевую кличку, чтобы обойти препятствия. Чтобы прийти к тебе и сказать: «Помни, что за этими стенами у тебя есть дочь, для которой ты значишь больше, чем все остальное в мире, и она с нетерпением ждет долгожданной встречи с тобой».

Эти простые слова преобразили меня в то самое мгновение, когда я читал их. Они вернули мне достоинство мужчины и отца, а также желание жить. Я не хотел больше тянуть часы, отделяющие меня от завтрашнего дня без неожиданностей. Любовь ждала меня. Пусть для меня самого личность моя ценности не имеет, для Нади я сберегу ее и сделаю лучше. Дочь свою я любил, как подросток. Ради нее я отныне жаждал вернуть к жизни и к свободе Баку, некогда сумевшего вызвать и любовь, и восхищение, — ради нее я хотел вновь превратиться в такого отца, с которым ей не стыдно будет пройтись под руку.

* * *

Но одного моего желания примириться с жизнью было недостаточно. Предположим, какой-нибудь человек помышляет убить себя, но тут приходит дочь и берет его за руку со словами. «Отец, ты не хочешь этой жизни, но сохрани ее хотя бы ради меня!» — и он дает себе обещание отказаться от планов самоубийства. Со мною дело обстояло не так — все было куда сложнее. Конечно, я понимал, что со мной произошло, и был этим счастлив. Однако все это я различал как будто сквозь туманную дымку. Сквозь дымку своего затуманенного рассудка. Затуманенного и засоренного двадцатью годами заключения, двадцатью годами безумия — разумеется, навязанного мне, но все же с покорностью принятого. Двадцать лет отупляющих лекарств, которые я глотал каждое утро — и в больших количествах. Двадцать лет оцепеневшей воли! Двадцать лет замедленных, замороженных мыслей и речей.

Повторяю еще раз, дело было не только в том, чтобы отречься от смерти: оказаться на краю пропасти, затем — перед самым прыжком — отступить на шаг назад и судорожно вцепиться в протянутую теплую руку. Все было не так просто. Если использовать то же сравнение, я стоял на краю пропасти, но не на твердой почве, а на узком каменном карнизе — причем выпив перед этим бутылку виски. Недостаточно было принять решение отступить назад, ибо в моем состоянии я все равно мог бы упасть в пропасть, хотя верил бы, что иду к спасению. Сначала мне нужно было протрезветь, обрести ясный взор, четкость мыслей — лишь тогда я смогу понять, куда ведет каждый мой шаг…

Все это имело отношение ко мне. Однако дело было не только во мне. Были еще люди, подвергшие меня заточению. Мой брат, который не желал, чтобы я получил назад дом Кетабдара и свою долю наследства. И еще Давваб, поскольку для него я был одновременно источником доходов и инструментом влияния… Нужно было не пробудить в них подозрения, пока я находился в полной их власти. Мне следовало действовать крайне осторожно.

Вот, скажем, всего один пример — лекарства в утреннем кофе. Было очень важно избавиться от них, чтобы обрести прежнюю ясность ума. Это требовало хитрости, однако надзор не всегда бывал слишком строгим — имея толику желания и настойчивости, я мог бы добиться успеха. Но если бы я сразу прекратил принимать транквилизаторы, это неизбежно привело бы к катастрофе. Через двое суток моя нервозность достигла бы такой степени, что я выдал бы сам себя, — тогда доктор распорядился бы делать мне инъекции, и за мной стали бы очень пристально наблюдать.

Единственным разумным решение было медленно и постепенно сокращать дозу. Я заметил, что в утреннем «кофе» вкус лекарств ощущался сильнее при последних глотках из чашки. И выработал определенную технику: задерживал во рту опивки, которые потом сплевывал в туалетной комнате во время умывания. Через несколько недель мне стало лучше. По-прежнему оставаясь спокойным, я обрел более ясный рассудок. Я это чувствовал, когда читал, когда наблюдал за поведением других. Впечатление было странное. Мне казалось, будто я обменял свои изношенные чувства на новые, принадлежащие другому человеку. Или же получил в подарок какое-то дополнительное чувство.

Вернув способность чувствовать, я открыл одну интересную вещь: санитары имели обыкновение обмениваться в присутствии пациентов всякого рода комментариями — иногда чисто медицинского свойства, иногда такими, которые казались им саркастическими, причем говорили они очень быстро, пропуская и сокращая слова. Так вот, пребывая под воздействием дьявольских снадобий, я ровным счетом ничего не замечал, хотя все это произносилось у меня под носом. Теперь же, делая лишь небольшое усилие, я улавливал смысл. Порой я слышал нелепые клички, которыми они награждали своих подопечных, порой тревожные факты относительно здоровья какого-либо из пациентов и даже пари по поводу того, сколько он еще протянет, — на это я старался никак не реагировать.

Нет, никаких проектов я не вынашивал, что скрывать! Ничего похожего на план бегства. Я просто стремился обрести рассудок, хоть немного приблизиться к себе прежнему, чтобы суметь откликнуться, когда дочь позовет меня.

Да, еще вот что. Я начал делать упражнения на тренировку памяти. Это случилось за чтением — я все чаще проводил время за этим занятием. Однажды мне попался старый приключенческий роман, переведенный с польского: интрига была хорошо закручена, я хотел поскорее узнать продолжение и стал быстрее переворачивать страницы, но, внезапно подняв голову, поймал удивленный взгляд одной из санитарок. Я избавился от своей обычной медлительности, мои движения стали живыми, нервными, энергичными, что сразу заметила эта женщина. Она продолжала пристально смотреть на меня, словно желая окончательно убедиться, прежде чем рассказать об этом доктору. Тогда я заставил себя постепенно замедлить темп, для чего прочитывал некоторые абзацы по два раза. Именно тогда мне и пришла в голову мысль заучивать наизусть целые фразы. Не знаю, было ли это полезно для моего «психического обучения», — но это определенно помогло мне обрести веру в свои возможности.

Да, да, вы не ошиблись, эта особа собиралась донести на меня Даввабу только потому, что я читал в нормальном темпе!

В Клинике главенствовало убеждение, что все пациенты являются потенциально буйными и подвержены приступам ярости. Пока они «заторможены», никакой опасности нет. Любой же резкий жест, любой признак волнения воспринимался как прелюдия кризиса.