Читать книгу "Новый американец - Григорий Рыскин"

Он ушел, излучая уныние. От него веером расходились тени. При его приближении смолкали птицы.

– Хотите, я дам вам денег.

– Пять тысяч?

– Пятьдесят долларов…

– Нет, нет и нет… – возопил он и пошел, тощий, скрюченный, аккуратный, сверкая ботинками. Его черный пиджак излучал мрак. Такие надевают на покойников.

9

У Амбарцумова, как и у Маяковского, плохие зубы, и, улыбаясь, он прикрывает рот ладонью. Как это я не заметил его поразительного сходства с Маяковским?

Тот же педантизм, то же занудство при внешней грандиозности, тот же талант рисовальщика, то же остроумное хамство, та же внутренняя необразованность и умение ее скрывать и несомненный талант словесных формулировок.

В стране родного языка его герой, рефлектирующий алкаш, иронизируя по поводу нелепостей жизни, задевал ее субстанциальную суть. В эмиграции Амбарцумов пытается применить тот же метод, но ирония его протрезвевшего героя не задевает подлинных глубин тутошней жизни, потому что его герой тутошней жизнью не живет. Талант остроумных формулировок перестал срабатывать.

Там, ничего не придумывая, он вымывал из повседневной жизни золотые крупицы ситуаций. Тут язык и жизнь – иностранные.

Амбарцумов смотрел на меня, как смотрит королевский дог на дворнягу. Он презирал и любил меня. Он нанял меня ремонтировать квартиру, и тут обнаружилось, что Амбарцумов – зануда.

– Потолок непременно должен быть голубой, – потребовал Амбарцумов, – под цвет неба. Белый потолок есть безумие, в нем нечто госпитальное. Туалет должен быть красным. Цвет революции.

Во время ремонта Амбарцумов проявлял великодушие и восточное гостеприимство. Через каждые два часа он вел меня в известный магазин Мони, где покупал четыре фунта дорогой колбасы, буханку хлеба-чистяка, дюжину голландского пива. Мы садились на асфальт под деревьями и закусывали. При этом Амбарцумов объяснял проходящей русскоязычной публике:

– Это известный писатель-публицист Р. Я нанял его ремонтировать мою квартиру.

Он всячески рекламировал меня, вынуждал исполнять тирольские песни. Мое горловое пение привлекло многочисленную толпу. Амбарцумов смотрел на меня бархатными глазами, как смотрят на любимую собаку.

* * *

Когда я покрасил потолок в голубое, а пол покрыл лаком, его квартира стала напоминать грот, наполненный зеркальной водой. Я сделал сортир красным и содрогнулся.

Работая в туалете, вдруг вспомнил об Адлере. Мишка оказался прав: на внутренней стороне унитазной крышки я обнаружил большой фотографический портрет известного публициста Розова, похожего на разжиревшего Наполеона. Публицист позволил себе в одной из статей усомниться в писательском даровании Амбарцумова. И вот теперь приговорен глядеть в бурлящую клоаку.

Между тем Амбарцумов злословил обо мне на кухне по телефону:

– Соломончик купил такого отвратительного щенка, с фигурой, как у известного публициста Р., который в данный момент красит мой сортир…

Амбарцумов поносил меня без всякого стеснения:

– Он решительно ничего не умеет. Он отремонтировал мою квартиру по-дилетантски, превратил ее в мрачный грот. Он и писать-то не умеет. Правда, у него есть собственный стиль, и этот стиль ужасен.

При этом, возвращаясь от телефона, он продолжал смотреть на меня любящими глазами, подавал мне на лестницу под потолок громадные бутерброды с ветчиной, литровые бутылки содовой. При его росте ему даже не приходилось приподниматься на носки. Покормив меня, он требовал тирольских напевов.

При расчете я попросил у него четыреста долларов. Он насильственно вручил мне четыреста пятьдесят. При этом он потребовал, чтобы я отобедал с ним в магазине у Мони. Расстелив газету на бульваре, под деревом, он вывалил на нее стог охотничьих сосисок, выставил дюжину голландского пива. Наша богатырская трапеза сопровождалась моим горловым пением и возгласами восхищенной толпы. Прощальный обед был такой обильный, что мы едва встали с земли.

Наконец-то я понял его. Вся жизнь была для него сюжетом. Он бесконечно репетировал, примерял, проверял, разыгрывал, перечеркивал в своем воображении фразы, ситуации, диалоги. Работа настолько захватила его, что он уже не знал, где жизнь, а где сюжет и текст.

В течение года Амбарцумов водил экскурсии в свою квартиру. При этом он произносил следующий текст:

– Посмотрите, какой ужасный ремонт произвел у меня публицист Р. Мало того что этот человек превратил мою квартиру в мрачный грот, он съел все запасы продовольствия в доме и отвратительно пел по-тирольски.

* * *

Звездина взяли на «Эхо», и я стал ездить к нему в гости. Поезд был серебряный, прохладный, пневматический, как туловище самолета. Мне нравились сдобные кресла с белоснежными подголовниками, гладкие дядьки-кондукторы, похожие на генералов. И названия станций нравились мне: Филадельфия, Балтимор, Роквил.

Мне нравилось приезжать ночью и слышать в деревенской тишине столицы голоса таксистов, приглашающих в желтые кебы. Мне нравилось вашингтонское метро: высокие, как соборы, станции с музыкальными вагонами. Мне нравился мол меж Капитолием и ракетой памятника Вашингтону. В американской столице камень еще не задушил землю, здесь было что-то сельское. Весной с Капитолийского холма стекали ручьи, на молу стояли лужи и цвели каштаны.

В Вашингтоне совсем не было имперского духа, как в Москве. На лужайке у Капитолия шелковистый каштановый сеттер, ловко схватив на лету красный пластмассовый диск, нес его длинноволосому голому парню в плавках. По дорожке от Капитолия к памятнику Вашингтону делал пробежку русский писатель В. А., в трусах, с красной повязкой на голове. И мы со Звездиным поприветствовали его. Он нам помахал на бегу.

«Эхо» однажды в детстве потрясло меня тем, что они перепутали Лермонтова с Грибоедовым:

– Как сказал великий русский поэт Лермонтов, «и дым отечества нам сладок и приятен».

За такое у нас в восьмом «Б» ставили единицу. Вообще радиостанция меня поражала дубовостью стиля. Но когда живешь в тюрьме, не обращаешь внимания на стиль сообщений с воли. И вот Звездина взяли на «Эхо», но от этого он не выглядел счастливее:

– Хорошо тебе, ты маляр, – говорил мне Звездин вечером в кафе.

– Но у тебя государственная работа, «бенефиты». Тебя слушает шестая часть суши.

– Прошли времена. Сегодня мы слушаем шестую часть суши. Посмотрел бы ты на этих властителей дум. Их бы в Союзе в охранники не взяли. Они же русский язык забыли. Думают, Россия – это дикари в овчинах. Послушать их, по Москве ходят одни отказники, диссиденты, агенты КГБ.

– Да, пожалуй, в «Правде» нынче поинтересней. Там, по крайней мере, профессионалы сидят. Уж Лермонтова с Грибоедовым не перепутают.

– Подумать только, перепрыгнуть из одного идеологического обезьянника в другой. Кто я есть? Кувшинное рыло русскоязычного журнализма. Понимаешь, существует американская пресса с миллионными контрактами. А наша тихая заводь для аутсайдеров. А в тихой заводи черти водятся.