Читать книгу "Огненная река - О Чонхи"

На ручке двери, на задвижке, висящей горизонтально на воротах, в каждой пустой дырочке ограды из блоков, в уединённом переулке сгустились тени, как увлажняющий крем.

Ночь всегда слишком черна и густа. Предметы, прятавшиеся в дневном свете, выходят на поверхность, смутные явления становятся ясными, каждое из них несёт свой цвет и смысл. Узкая дорожка усыпана камешками, мешающими шагать, и я из-за ухудшавшегося по вечерам зрения часто спотыкаюсь.

Железная калитка на детскую площадку заперта. Но через неё совсем не трудно перепрыгнуть. Я поднимаю юбку и прыгаю через низкую железную ограду. К счастью, качели свободно висят. Охранник, видимо, забыл накрепко привязать их к столбам, когда все дети разошлись. Мне было бы трудно развязать их самой.

Я сажусь на качели. Небо тёмное. Сырой воздух тяжёл, он давит на меня, и я с трудом забираюсь на них. Я раскачиваюсь, напрягая ноги и борясь с сопротивлением воздуха. Когда качели поднимаются достаточно высоко, я вижу красный свет в твоей комнате, в окне твою согнутую фигуру и чёрные волосы над опущенным лбом.

Я с силой раскачиваюсь. Качели поднимаются настолько высоко, что могут перевернуться; ветер мягко и нежно овевает обнажённые ноги.

Юбка раздувается. Грудь плещется, как волны, а сердце под поясом сильно бьётся. Подол становится круглым, как купол парашюта, и вскоре твоё окно переворачивается и взлетает выше крыши.

Ты всё так же сидишь, не поднимая головы.

Дети ушли, горка, по которой они целый день карабкались, как муравьи, опустела, качели, на которые днём всегда стояла очередь, одиноко висят, доска с перекладиной покинута. Когда солнце заходит, дети расходятся по домам, не оглядываясь на своё дневное царство, где резвились целый день. Дома они густо намыливают лица, ручонки, ножки и уши, смывают пену упругой струёй воды, становятся тихими и послушными, и садятся ужинать. А здесь нигде не видно следов их игр, и это выглядит странным.

Днём я часто сюда прихожу и наблюдаю за детьми.

Они не шумят. Чтобы различить тихо играющих, как тени под солнцем, мальчиков и девочек, надо прищуриться и долго их рассматривать. Они все милы, и у мальчишек такие же чистые светлые лбы и длинные волосы.

Лягушки громко квакают. В сплетениях многочисленных сорняков летают насекомые. Метеор мгновенно проносится, разделяя небо. Загадаю желание. Я чуть не упустила верёвку качелей, засмотревшись на небо. Цепочки качелей, как лестница в небо, и высоко-высоко плавают семь смутных звёзд ковша. Я вдруг вспоминаю семь цветов в твоих длинных пальцах.

В день нашей свадьбы ты, снимая с моей головы фагу и семь белых цветов, украшавших мою причёску, сказал: «Это цветы Ясудары». Когда я переспросила тебя: «Что значит „цветы Ясудары?“» — ты надолго о чём-то задумался, а потом ответил: «Они символизируют судьбу супругов». А потом, держа семь белых цветов и крутя их в своих пальцах, начал тихо рассказывать.

— Ясудара — это жена Будды. В прошлой жизни она принесла Будде семь цветов в качестве пожертвования, а в следующей жизни стала его женой.

Склонив голову, я слушала твой тихий голос, и на следующий день решила посадить на клумбе цветы.

Постепенно качаться становится всё тяжелее. Звёзды светят не так ярко, а небо опускается ниже. Я прислушиваюсь к тому, как переплетаются железные цепочки, и жду, пока не остановятся качели. Юбка стала мягкой и бессильно обматывает ноги, прилипая к ним. Положив голову на верёвку качелей, я опираюсь на неё и смотрю на твоё окно. Вместе с качелями раскачивается и оно.

Окна квартир, плававшие в свете, как подводный город, мгновенно темнеют. Отдалённые огни исчезают, как во сне. Видимо, отключили электроэнергию. Дома темнеют и мрачно съёживаются, как корабли-призраки. Я смотрю на твоё окно. В окне мне видны твои чёрные волосы и половина лба.

В густой темноте твоё окно одиноко светит ярко, как солнце. Я смотрю на него и забываю о низкой ограде между качелями и твоей комнатой. Я спрыгиваю с чувством, что могу взлететь, как птица, падаю и ощущаю резкую боль внизу живота.

Под моим плоским животом твой сын застучит — «бум-бум-бум», как в барабан.

У изголовья шум. Это значит, что наступил рассвет. Утро никогда не приходит в тишине, оно, сдерживаясь, проходит через таинственную пещеру, потом, наконец, вырывается на свободу и тяжело и шумно вздыхает. Свет в твоей комнате становится бледным в лучах рассвета; твоя согнутая тень на двери исчезла. Лёжа с закрытыми глазами, я прислушиваюсь к звукам в твоей комнате.

На рассвете я всегда слышу, как в разделяющем нас пространстве кричит петух. Лёжа на спине, я натягиваю одеяло до подбородка. Каждый раз, когда наступает рассвет, я слышу крик петуха и мучительный стон из твоей комнаты.

Я подтягиваю ноги и глажу по плоской гладкой поверхности живота. Я рожу тебе сына.

Протянув руку поверх подушки, я переключаю каналы радио. Непонятно о чём толкующий приветливый, чуть гнусавый голос женщины-диктора льется, как ручеёк. Я прислушиваюсь к совершенно непонятному иностранному языку, ласково шепчущему в уши.

На улице идёт дождь. Я лишь теперь это замечаю. Сквозь шум дождя, так аккуратно и ровно стучащего по земле, откуда-то неподалёку слышен прерывистый лай собаки. Длинный гулкий вой, трудно поверить, что это естественный, натуральный собачий лай, идущий из-под рёбер; он вызывает чувство сухости и жажду.

Рассвет наполнен шумом, состоящим из множества звуков.

Через некоторое время начинают звонить церковные колокола. Каждый из них имеет свой тембр и тон и, кажется, что они ссорятся между собой, угрожая спящему под холмом району. Среди звона колоколов, ударов часов, чётче всего звучит человеческий голос, исполняющий христианский гимн: «Господь, дай мне покой, укажи мне путь…» Это, видимо, старый диск; на месте «укажи мне путь» голос спотыкается. От скребущей пластинку иглы идут какие-то вибрации, от этого пение звучит настоящей мольбой.

Шум дождя и прерывистый лай собаки, завывание ветра, несущего тучи, всё это как крик петуха на рассвете. Я помню, как ночью ты уходил в лёгкой льняной рубашке торопливыми быстрыми шагами, смеясь над каменной маткой женщины, неспособной к зачатию, и как на рассвете ты возвращался откуда-то из нашего района, и каждый раз я слышала собаку, воющую в половом томлении, и моя кожа покрывалась мурашками.

Я встаю и открываю окно. Дождь шёл всю ночь, но по-прежнему льёт. Земля выставила своё красное тело, в его морщинах течёт вода с песком. Речка раздулась, и вода поднялась почти до дамбы.

Мужчина в высоких резиновых сапогах идёт по мосту, раскрыв виниловый зонт, будто надел бамбуковую шляпу, Он шагает осторожнее, чем обычно, левой ногой он ступает на землю, а правую ногу подгибает и прыгает. Это его привычка. Не замечая ветра и дождя, бьющих мне в лицо через открытое окно, я слежу за движениями мужчины. Когда тот окончательно исчезает из поля моего зрения, я вытираю мокрое лицо и закрываю окно.

Хотя наступил полдень, детей на площадке нет. Железные цепочки качелей мокрые и блестящие. А сиденья гладкие и скользкие. Я смотрю на зелёные крыши муниципальных домов, что выглядят как мох, пробившийся после дождя, смотрю на плоские крыши редких двухэтажных домиков, на то, как мокнут стоящие там резервуары для воды. На террасе под остроконечной крышей во французском стиле развешена детская одежда размером с ладонь. Видимо, её забыли снять. Под дождём одежда ярких — красного и синего цветов — развевается, как французский флаг.