Читать книгу "Голова моего отца - Елена Бочоришвили"

Я помню, как мы ездили на море вначале на поездах, а потом на отцовской персональной машине, когда он стал «большим человеком». Помню, как долго мы добирались по разбитым дорогам, останавливались покушать в ресторанах под открытым небом и долго ждали, пока приготовят еду. Шофер заходил в ресторан первым — проверить обстановку. Возвращался к нам: «Вроде ничего, Петрович, все равно до следующей пищевой точки — еще час езды!» Мы выбирали столик под деревом. Меню никто не подавал, его не было. Повар в грязном переднике выходил к нам из кухни и предлагал: «Курицу можем зажарить, начальник!» И уходил ловить курицу на задний двор. Во мне до сих пор живет это нетерпение перед приемом пищи и нежелание знать, что именно будем есть. Было бы что поесть, какая разница! И кушать надо тогда, когда хочется, а не через час. Твоя мама, сынок, никак не может смириться с этим качеством моего характера. С каким интересом выслушивает она пояснения к меню — что с чем варили, и какой подойдет соус, и какое лучше пить вино!

Твоя мама сидит сейчас в соседней комнате и тоже пишет тебе письмо — наставления, как тебе лучше провести свадебное путешествие по странам Европы, включая Грузию. Мы с ней не ездили в свадебное путешествие, ведь когда мы поженились, я был бедный эмигрант, а она — мать-одиночка с маленьким мальчиком. Тебе было девять лет, Фредерик. Но женщины всегда знают все лучше нас. Видишь, моя мать знала, как строить дачи, а твоя мать: «Не забудь взять с собой теплый свитер, в горах бывает холодно!» Откуда она знает, как холодно бывает в горах Грузии? Она там никогда не бывала! Но мы договорились, что каждый пишет тебе свое письмо, поэтому я удаляюсь!

…И как только мы выходили из машины, как только ступали на ухоженные дорожки санатория или дома отдыха, под пальмы с толстыми мохнатыми ногами и пахучие магнолии, отец тут же попадал в окружение, в осаду женщин. Отец был мужчина как всякий другой. Я похож на него лицом. Обычно женщины не бросают на меня свои тела, как на певца бросают цветы. Увы. Но там, на курорте, начиналась самая поэтичная, самая лирическая часть черно-белого советского фильма. Краткое счастье под пальмами и расставанье навсегда. Люди сгорали от нетерпения добавить к единству времени и места — единство действия. Сердца вышвыривали в воду, чтоб охладить. Может быть, наше море называют Черным, потому что в нем полно сердец, обуглившихся в пламени краткосрочной любви.

«Когда мы встретимся вновь?» — спрашивали друг друга влюбленные, расставаясь.

Никогда.

Отец вначале отсылал меня за минеральной водой или на вечерний сеанс в кино, а потом разрешил оставаться, когда в номер приходили женщины, «боевые подруги», как он их представлял. Однажды он сказал одной из них: «Видишь, какие усы у моего сына! Настоящий мужчина! Научи его, Валя, чтоб он не стеснялся!..» Отец ушел на вечерний сеанс смотреть фильм о том, как работали или воевали. Я хотел быть мужчиной с усами. Я бежал в светлое будущее, задыхаясь от запаха магнолий. Я спешил.

«Ничего-ничего, — приговаривала мне Валя, когда нам было тесно на узкой кровати, — не спеши!»

Соцреализм.

Почему мой отец брал меня с собой на курорт? Ведь я уже избавился от стеснительности, не спеша. И почему он ездил сам? Почему через пару дней гулянья по берегу с разными «боевыми подругами» он начинал вспоминать о матери, начинал скучать? В первые дни он перебирал «по косточкам» их последнюю ссору, повторял материнские выражения, включая «дыр-дыр». Злился. Она убивает его без пистолета! Он изображал мать: наклонялся вперед, к невидимому зеркалу, вытягивал губы сердечком, покрывал их невидимой помадой и произносил слова, нараспев: «Боже мой, как я постарела!» Или показывал, как она ходит — извивается всем телом, камыш на ветру. Мои родители прожили вместе сорок лет, и отец никогда не замечал, что мать хромала, что одна ее маленькая ножка была короче другой на пару сантиметров. И я не замечал, я был страшно удивлен, когда мне пришлось переводить ее беседу с доктором уже здесь, в Канаде. Она компенсировала свой физический недостаток танцующей походкой. А через несколько дней злость отца проходила, он остывал. Теперь ему казались справедливыми все ее обидные слова, даже те, что били его больнее всего, — о нашей бедности. Нищета наша была такая, что… «Чтоб ты жил на одну зарплату!» — это не шутка советского времени, это проклятье… Когда первый раз меняли деньги, они пересчитали все свои сбережения и купили 200 граммов колбасы! «Ты помнишь?» — спрашивал меня отец. Я не помнил. А первую мебель в доме она сделала из ящиков, и все было маленькое, как в театре для детей. Покрыла «стол» серебряными обертками от чая, прибила к «дивану» подушки — соседи приходили смотреть! И разве она постарела? Нет женщины красивей! Ах, как она умеет шутить! Какое смешное слово — дыр-дыр! Ее смех тихий, словно волна пробирается назад в море, просачиваясь сквозь камни. А как она поет?! Откуда в маленьком, миниатюрном теле — такой сильный голос? Это не женщина, а праздник, а он держит ее в бедности! Ты знаешь, из чего ее белая шляпа? Из туалетной бумаги! Давали по два рулона в одни руки в магазине ЦК. Она сплела бумагу косичками, а потом связала, и никто никогда не узнает. Ведь она умеет молчать, когда хочет, ей можно доверить любую тайну! Покажи мне женщину, которая умеет молчать!

Отец рассказывал мне о своем романе с матерью и признавался, что умирает от любви. «Когда-нибудь, когда я выйду на пенсию, — говорил он, — я напишу о нас роман». Память спрессовывала его любовь в самые счастливые, в самые яркие моменты. Роман в стенограмме. Мы часто срывались домой еще до окончания путевки.

Я думаю, что настоящая дружба между отцом и сыном начинается тогда, когда они могут рассказать друг другу о своей любви.

…Отец стоял на самом верху горы Вере, в центре Тбилиси, перед зданием цирка, под проливным дождем. Он ждал, когда выйдет Мзия. Он простоял всю ночь без зонтика, как в том фильме, который мы смотрели вместе с сестрой. Только там было расставание, а здесь — встреча. Да, это правда, что грузинские мужчины не любят зонтиков. Лишь старики носят зонтики — устают всю жизнь мокнуть под дождем. Под утро пошел снег. Мзия вышла из дверей цирка посмотреть на белые снежинки. «Который час?» — спросила она отца. Самые первые слова, которые произнесла моя мать своим голосом, созданным для арий. Отец снял с руки часы и передал ей — посмотри! Он подарил ей часы, которыми обменялся с другом Васей, который остался в блокадном Ленинграде, но погиб не тогда, а потом.

«Ты знаешь, сколько мостов в Ленинграде? — спросил мой отец мокрыми губами. — Мой грузовик глох на каждом из них!»

О чем еще он мог рассказать? Как работали и воевали. Светлое будущее, что всех нас ждет. А прошлого просто нет. Прошлое сгорело в печке-буржуйке посреди бревенчатого дома на берегу моря, недалеко от города Гагры, где отец родился. Бабка, которая таскала потом нас с сестрой, сожгла фотографии всех членов княжеской семьи. От фотографий шел дым.

Мать рассказывала о романе с отцом моей сестре: «На первое свидание я пошла в черном платье с блестящими пуговицами. А когда мы пошли первый раз в кино, у меня было другое платье, с кружевным воротничком». Доверительная беседа двух женщин, одна из которых — непризнанная актриса. «Мы встречались целый год, перед тем как я разрешила ему себя поцеловать!» Моя сестра каждый раз закрывала лицо руками, хотя ее никто не бил. Она вышла замуж за человека, с которым встречалась всего две недели. И развелась.