Читать книгу "Парамон и Аполлинария - Дина Калиновская"

— Я слышала новость, — ответила тетя Яся. — Я бы на ее месте не теряла времени!

— Конечно! — подхватила Маруся. — В ее годы следует думать о будущем!

— Да! — воскликнула тетя Яся. — Молодец! — похвалила за догадливость. — А будущее женщины — что? Будущее женщины — дети. Но тот, — медленно стала она объяснять, чтобы окончившая гимназию Маруся успевала соображать и усваивать, — от кого она хочет детей, а значит, может иметь их; тот, от кого эти дети родились бы удачными и мы могли бы их не стыдиться, как нарочно, живет в Москве! Вот и все. Так просто!

— Ерунда! — сказала разочарованная Маруся. — Если бы это было хоть на один процент так!.. Никого у нее в Москве нет, даже знакомых. Она однажды ездила туда — приехала зеленая от усталости, никому она там не нужна. Но смириться с этим она не желает!

— Они просто не встретились, Маруська! Они ищут друг друга, но пока не встретились! Я уверена, что он хочет сюда, к нам в Одессу! Просто умирает! Он думает, что Одесса — лучший в мире город, а она — наоборот! Она слышит его тоску, закон природы! И никого не переубедишь.

— Прекрати! — закричала Маруся. — Она и без того сумасшедшая!.. Ты для чего сюда пришла? Посмотри на нее — кто она тебе, чужая? Почему ты хочешь сбить ее с толку? Пусть Неля едет! Нелю ты от себя никуда не отпускаешь!

— Нелька — другая, — с улыбкой ответила тетя Яся, она была спокойна, как человек, сделавший открытие и знающий ему цену. — Нелька не имеет желаний. Что, все одинаковые?

— Яська! — кричала Маруся. — Не забивай ей голову, она у нее и так не на месте! Подумай, артистка, кому она нужна в Москве? У нее даже нет зимнего пальто!

— Тому, — ответила тетя Яся, не потеряв вкрадчивости, — от кого родит детей.

— Все ненормальные! — махнула рукой Маруся и отошла к окну.

У другого окна Серафима пришивала пуговицу к лифчику.

— У меня там никого нет, тетя Яся, — сказала она.

— Если вы с ним еще не знакомы, это не значит, что вас нет, дорогие дети! — весело ответила та.

И все замолчали.

О чем думала Маруся у окна? Почему от одного вида молоденького часового в форме и с ружьем перед тяжелой входной дверью мореходного училища она успокоилась? Но вот она обернулась, и Серафима встретила ее взгляд. Это смотрела Маруся, которая ни разу в жизни не опоздала на работу. Это была Маруся, вырастившая двоих детей, вдова погибшего на фронте кормильца. Это была Маруся, спокойно уверенная, что государство всегда начеку и не даст свою безупречно честную Марусю в обиду. Она не сказала им, дочери и сестре, что в Москве трудно с пропиской.

— Пусть едет, — согласилась она негромко и вернулась к столу. — Она хочет в Москву — это чудно! И кто ее здесь держит? Она решила — и молодец. Катись, дорогая! Теперь остался пустяк, сущая мелочь, надо спросить у графа Потоцкого. Если он согласен, кто будет возражать?

В хорошей оперетте после подобного монолога последовала бы соответственная ария. В ней пелось бы о необозримых далях, о лесе за рекой, о невозможных закатах и невообразимых рассветах именно в том месте земного шара, где пел соловей ранней юности и плескалась в бесшумной реке золотая рыбка первой любви. И где однажды над рекой в карете, запряженной на польский манер шестеркой белых лошадей, проехал он, направляясь в столицу… Ария оборвалась бы, никакие слова и никакое пение уже не давали бы выхода чувству из переполненной восторгом воспоминаний души, а спасти положение мог бы только танец.

Граф Потоцкий имел честь быть героем старинного еврейского анекдота.

«…Хаим, — обращался в анекдоте к приятелю друг Абрам. — Скажи мне, ты согласился бы отдать твою старшую за графа Потоцкого?

— Почему бы и нет? — отвечает ему Хаим и, вероятно, намазывает на кусочек черного хлеба горчицу — он так любит, а беседуют они за обедом, скорее всего, в воскресенье, может быть, на веранде, скорее всего, вдвоем.

— Значит, ты твердо согласен? — удостоверяется Абрам и накалывает на вилку кружочек малосольного огурца.

— Я готов, — заверяет Хаим и кладет поверх горчицы тоненький ломтик чеснока — он так любит.

— Я очень рад, — очень радуется Абрам. — Полдела уже сделано. Осталось спросить у Потоцкого».

Тетя Яся ткнула Марусе чуть не в самое лицо серебряной ложкой:

— Нет, ты бессовестная! Просто бесстыжая! Мама мне сказала русским языком: «Ясинька, солнышко мое, когда я умру, пусть чашка моего девичества будет твоей, мне так хочется». И ты слышала!

— Я не слышала, не ври! — ответила Маруся. — И ты не слышала!

Тогда тетя Яся выругалась.

Маруся крикнула:

— Прекрати!

Тетя Яся насмешливо спела:

— Сильва, ты меня не любишь! Итак, сестричка, — затем сказала она лениво, — где твоя порядочность? Где то, чему нас учила мама? — Она снова прибавила слов, которым не учат в семье.

— Слушай, иди, надоела! Иди, там уже набросали копеек! — закричала Маруся, и вот что случилось потом.

Тетя Яся встала, немножко потопталась у двери, кивнула с выражением только что родившейся Венеры, безмятежно улыбнулась. Мягко закрылась за ней двустворчатая остекленная дверь, неслышными были шаги по коридору. Но вдруг с улицы раздался ее зов:

— Маруся!

— Что ты забыла? — Маруся высунулась в окно.

И тетя Яся закричала на всю улицу:

— Манька, дрянь бессовестная, отдай мою чашку, нахалка!

Маруся отскочила от всеуличного позора подальше, глаза ее метнули белое пламя, она вдруг схватила в серванте чашку и выбросила ее в окно.

— На, задавись! — крикнула она, и это тоже было слышно по всей улице.

Чашка же, вылетев со второго этажа, с каменным звуком цокнула об асфальт и не рассыпалась в пыль, как ожидать было бы естественно, а стремительно подпрыгнула, как подпрыгнул бы новый теннисный мячик, и допрыгнула до зацветающей кроны старой акации под окном, затем снова ударилась о землю и подпрыгнула снова, но на этот раз не так высоко, хотя ударилась тоже звонко, и наконец встала у ног тети Яси на тупое свое донышко, целехонькая, как в серванте.

Тетя Яся нагнулась, оглядела ее и кивнула с беззастенчивой радостью:

— Давно бы так, Маруська, я ведь говорила, что она моя! — И пошла, оглядывая асфальт с высоты небольшого своего росточка, подробно, как орлица из поднебесья — безмерную, бескрайнюю раздольную степь.

Прошло лето, пришла долгая сухая осень. Уже облетели листья, а небо по-летнему золотилось, плыла по улицам длинная паутина, было тепло. В скверах доцветали розы и проклюнулась доверчивая трава. Большие фонтаны уже были выключены на зиму, но маленькие, из одной-двух струек, журчали по замшелым камням искусственных гротов, по заржавевшему мрамору. Закаты стали длиннее, но темнело рано, и нежный звук ночной волны был слышен далеко от моря.