Читать книгу "Гамбит Маккабрея - Кирил Бонфильоли"

Вас едва ли удивит, что удостоили меня китайской еды — но в совершенно нерядовом китайском ресторане, безо всей этой мерзости, которой я ожидал по своим первым впечатлениям о Чикаго: этот город, похоже, стремится постичь, насколько низок может быть нижайший общий знаменатель. (Спешу прибавить, что кое-кто из моих лучших друзей может оказаться чикагцами — особо не афишируя этого факта, — но доводилось ли вам вдыхать аромат Чикаго-ривер, когда она катит свои сальные воды под девятью мостами Города Ветров? Известно, что из нее, прижимая к носам надушенные платочки, бежали аллигаторы. Что же до порывов дохлятины с самого озера Мичиган, «фу!» — и близко не точное слово.)

Ресторан этот, как я упомянул выше, пока не подхватил экологию и отдаленно не напоминал те заведения, где балбесы смешивают три-четыре блюда и пожирают проистекающую гадость с чипсами и соевым соусом, а официанты непроницаемо наблюдают за ними, думая о своем. Нет, то было редкое место, где не существует меню — вам просто-напросто приносят череду крохотных блюд с безымянным чем-то, чтобы вы поедали их по одному и безо всякого соевого соуса. Я попытался не разочаровать этих преданных своему делу официантов и одаренных поваров; а также попробовал заработать себе репутацию быстрейшей палочки для еды на северном Среднем Западе.

Выяснилось, что моего хозяина зовут либо Ри, либо Ли: мои сомнения здесь совершенно искренни. В Оксфорде у нас был профессор-кореец, который, несомненно, грассировал свою фамилию как «Ри», однако был убежден, что писать ее следует «Ли». И не наблюдал в этом никакой аномалии.

Пока мы бултыхали пальцами в мисочках, мой любезный хозяин учтиво пробормотал, что он порагает, будто у меня дря него есть пакет. Я задумчиво побултыхал еще.

— Очень может быть, — сдержанно произнес я. — А может, с другой стороны, и нет. А что?

Он воспитанно посмотрел на меня. Я отвечал ему сопоставимой воспитанностью:

— Видите ли, у меня нет инструкций транжирить образцы зубного порошка или средства по уходу за полостью рта на всех и каждого, как восхитительны бы ни были ужины, которыми они меня угощают.

— Мистер Маккабрей, — массивно вымолвил он — или настолько массивно, насколько способны такие малые. — Вы наверняка достаточно опытны, чтобы знать: в этой конкретной сфере деятерьности не считается вежривым ири даже безопасным играть в, э-э, групеньких мудозвонов. У нас, как вы понимаете, имеются опредеренные ресурсы, а?

— Ох батюшки, да, — поспешил согласиться я. — Батюшки, да. В самом деле, мне выпало удовольствие и честь познакомиться с вашим мистером Хо. А? Именно поэтому я вообще-то запасся страховкой. Я имею в виду, У меня довольно слабоумная марка рассудка, понимаете, никаких следов тяги к смерти или подобной чепухи; самосохранение — гораздо большее удовольствие, нежели саморазрушение, вы не согласны? Э? Или, скорее — «а», э?

— Какие предосторожности вы предприняри, мистер Маккабрей?

— О, что ж — я как бы вверил зубной порошок Почтовой службе США: говорят, это неподкупные ребята. Ни мороз, ни слякоть, ни профсоюзы не способны помешать этим посыльным, и так далее. И все отправилось по надежному адресу. Старомодно, я знаю, но это лучшее, что я в тот момент сумел придумать. Я уверен, вы понимаете.

— Мистер Маккабрей, — обходительно пробормотал он, наливая мне еще чашку восхитительного чая. — Есри вы встречарись с моим подчиненным мистером Хо, вы не можете не сознавать, что упомянутый надежный адрес можно извречь из вас быстрее, чем я успею договорить эту фразу.

— Клянусь честью, да. Я это вполне понимаю, но адрес вовсе не секретен — достаточно поинтересоваться. Получатель — Торговый атташе Британского посольства в Вашингтоне: он подрабатывает, координируя безопасность или как там сейчас ее называют. Я уверен, вам это известно. Старый мой школьный друг: знает меня в лицо, изволите ли видеть. Я несколько даже работал на него в 1940-х, если вы меня понимаете. А на безопасности он слегка помешан — даже не помыслит отдать пакет никому, кроме лично меня. И я имею в виду — меня без сопровождения, разумеется. И если я не скажу неких правильных слов, он предоставит мне в Посольстве уютную спаленку, пока мне она будет потребна. Видите?

Не рисуясь, он некоторое время подумал.

— Вижу, — сказал он. (Английский малый сказал бы: «Да, вижу, как не увидеть», — но подлинные азиаты слова экономят.) — Сколько вы хотите? — спросил он.

— Денег? — презрительно уточнил я. — Нисколько вообще. И еще меньше, боже упаси, хоть какую-то часть этого крайне дорогого зубного порошка, ибо, насколько я представляю себе, мне известно, что происходит с людьми, владеющими этаким продуктом, когда завладеть им стремится кто-то другой. Нет, я желаю лишь капельку информации. Я устал, и меня раздражает, изволите ли видеть, роль марионетки в пьесе, о которой я ничего не знаю. Это понуждение со случайно выбранных сторон оскорбляет мой интеллект. Я готов сражаться почти под любым флагом, если предлагают хорошие деньги, но сначала неплохо было бы разглядеть флаг. Я слишком дороден, чтобы играть, э, в глупеньких мудозвонов.

По тому, с каким видом он размышлял, я определил: он — человек умный. Насколько умнее меня — разумеется, оставалось вопросом открытым.

— Это впорне понятно, мистер Маккабрей, — наконец вымолвил он, — и мне кажется, ваш куратор распоряжарся вами без доржного уважения к вашему интерректу и, э, другим качествам. Я сограсен, что вам средует показать фраг, под которым вы сражаетесь, — но вы же понимаете, что дря начара мне средует поручить разрешение. А?

— А, — согласился я.

Он пригласил меня в свой кабинет. Мы вошли. Звучит легко, но вхождение в кабинет подпольного китайского джентльмена, похоже, сопровождается разглядыванием вас сквозь дверные глазки, сканированием металлодетекторами и слушанием, как кабинетовладелец что-то бормочет в голосовые замки — всем тем, что так отравляет в наши дни качество жизни. Ну и смерти, конечно, если вдуматься. Хозяин дал мне стаканчик настоящего джон-смитовского «Гленливета», дабы мне было что потягивать, пока он набирает номер — настолько изобильный цифрами, что располагаться должен где-то очень, очень далеко. Вежливый взор, впертый в меня, пока хозяин дожидался соединения, не нес в себе никаких следов враждебности, но подействовал так, что я тоже ощутил себя где-то очень, очень далеко от дома, от родных и близких; можно было подумать, что хозяин оценивает меня в мерах сосновой древесины — или, быть может, цемента и тартальной проволоки. Я позволил пузику вывалиться до предела в надежде, что так я буду выглядеть менее рентабельным. Наконец в телефоне захрустело.

— Арро! — сказал хозяин.

— …может производить больше шума, — пробормотал я, поскольку никогда не могу устоять и не закончить цитату. Взгляд, по-прежнему впертый в меня, заострился, и мой хозяин переключился на язык, звучавший злобной пародией на валлийского диктора новостей, но, я полагаю, в действительности бывший одним из множества сортов китайского. Некоторое время он прищелкивал, хрюкал и насвистывал, затем немного послушал, как от сходных звуков, издаваемых собеседником, положительно вибрирует инструмент у него в руке. Это продолжалось довольно долго, затем на изумительно модулированном, хоть и несколько устаревшем французском он произнес: