Читать книгу "Первородный грех - Филлис Дороти Джеймс"

Ее мать умерла через несколько дней после ее рождения, отец так и остался неизвестным, и о девочке не очень охотно заботилась бабушка — мать ее матери. Бабушке ни к чему был ребенок, из-за которого ее квартира на верхнем этаже превратилась для нее в тюремную камеру, лишив возможности выходить по вечерам и искать веселого общества, ярких огней и теплой атмосферы местного паба. Ее все больше раздражала сообразительность подраставшей внучки и тяжесть ответственности, которую она не способна была нести из-за возраста, слабого здоровья и дурного характера. Кейт слишком поздно поняла — лишь в тот момент, когда бабушка умирала, — как сильно она ее любила. Теперь ей казалось, что в тот момент смерти каждая из них отдала другой запас любви, недоданной друг другу за всю их совместную жизнь. Кейт понимала, что ей никогда не удастся полностью освободиться от комплекса Феаруэзер-билдингз. Поднимаясь в свою новую квартиру в просторном современном лифте, окруженная тщательно упакованными картинами маслом, написанными ею самой, она вспоминала лифт в Феаруэзер-билдингз, грязные, испятнанные стены с граффити, запах мочи, окурки и пустые пивные банки. Лифт там часто намеренно и бессмысленно портили, так что им с бабушкой приходилось пешком тащить пакеты с покупками или с бельем из прачечной наверх, останавливаясь на каждой площадке, чтобы бабушка могла перевести дух. Сидя посреди полиэтиленовых мешков, прислушиваясь к хриплому дыханию старой женщины, Кейт поклялась: «Стану взрослой — выберусь отсюда. Навсегда уйду из этого проклятого дома. Из этого района. Никогда сюда не вернусь. Никогда больше не буду бедной. Никогда больше не буду дышать этой вонью».

Она выбрала службу в полиции как средство вырваться оттуда, устояв против соблазна поступить в шестой класс[65]или в приготовительный колледж, чтобы пойти в университет. Она хотела как можно скорее начать зарабатывать, скорее выбраться из Эллисон-Феаруэзер-билдингз. Ее первая квартирка в викторианском доме в Холланд-Парке была только началом. После смерти бабушки Кейт прожила там еще девять месяцев, зная, что уехать сразу было бы дезертирством, хотя от чего именно — она не могла бы сказать с уверенностью. Возможно, от действительности, которую надо было встретить лицом к лицу, ведь она понимала, что ей надо загладить свою вину, надо узнать что-то о себе, а узнать это можно, только оставаясь здесь. Придет время, и тогда правильно будет отсюда уехать: она сможет закрыть за собой дверь с чувством исполненного долга, с чувством, что прошлое, которое нельзя изменить, остается позади. Однако теперь его можно будет принять со всеми его бедами и ужасами — да! — но и с радостями тоже; с ним можно будет теперь примириться, осознать как часть самой себя. И вот это время пришло.

Новая квартира, конечно, была не такой, как ей поначалу представлялось. Она воображала, как будет жить в одном из громадных, перестроенных в жилые дома складов близ Тауэрского моста, с высоко расположенными окнами, огромными комнатами, мощными дубовыми стропилами и, разумеется, со все еще ощутимым ароматом специй. Но даже с падением цен на рынке недвижимости такое оказалось ей не по средствам. Да и квартира, которую она после долгих и тщательных поисков выбрала, вовсе не была какой-нибудь второсортной. Кейт взяла самую большую ипотечную ссуду, какую только было возможно, рассудив, что правильнее всего купить лучшее из того, что она способна себе позволить. Теперь у нее была большая комната — восемнадцать футов на двенадцать, и две спальни поменьше, при одной из них имелся отдельный душ. Кухня была достаточно велика, чтобы в ней можно было обедать, и хорошо оборудована. Южный балкон — он шел во всю длину гостиной — оказался довольно узким, но все же мог вместить небольшой стол и стулья. Летом она может есть там. Ее радовало, что мебель, купленная для предыдущей квартиры, не была дешевой. Диван и два кресла, обитые натуральной кожей, должны выглядеть очень неплохо и вполне на своем месте в этой современной обстановке. И как удачно, что она тогда не взяла с черной обивкой, а предпочла цвет беж. Черная кожа выглядела бы слишком кричаще. Простой кленовый стол и такие же стулья тоже здесь вполне уместны.

У ее новой квартиры было еще одно великое преимущество. Она находилась в торце дома, выходила на две стороны и имела два балкона. Из окна спальни перед Кейт открывалась широкая сверкающая панорама пристани Канари-уорф, вид на башню маяка, поднимающуюся в небо, словно огромный ажурный карандаш, грифель которого увенчан огнем, на широкую белую дугу прилегающего здания, на стоячую воду старого Вест-Индского дока и на идущую в отдалении доклендскую узкоколейку: ее поезда были похожи на заводные игрушки. Жизнь в этом городе из стекла и бетона станет более напряженной с переездом сюда новых фирм. Кейт сможет сверху разглядывать многоцветную, вечно меняющуюся картину с более чем полумиллионом торопящихся по своим делам людей, проживающих каждый свою собственную судьбу.

Другой балкон смотрел на юго-запад, на Темзу, на сравнительно более медленное движение по реке: баржи, прогулочные суда, катера речной полиции и Лондонского портового управления, круизные лайнеры, идущие вверх по течению, чтобы встать на якорь у Тауэрского моста. Ей по душе был этот стимулирующий контраст; здесь, в новой квартире, она по желанию сможет переходить от одного мира к другому, от стоячих вод к полноводному потоку, который Т.С. Элиот[66]назвал могущественным смуглым богом.

Квартира оказалась особенно удобной для офицера полиции: у парадного входа имелся домофон, а ее передняя дверь была снабжена двумя замками с секретом и цепочкой. Под домом располагался гараж, к которому у каждого жильца был свой ключ. Да и путь в Скотланд-Ярд будет не таким уж трудным. Но может быть, время от времени она сможет ездить к Вестминстерскому пирсу по реке — на речном трамвае. Она познакомится с Темзой, станет частью ее жизни, ее истории. Она будет просыпаться по утрам под крики чаек и выходить в этот прохладный белый простор. Сейчас, стоя между сверкающей бликами водой и нежной голубизной высокого неба, она ощутила в душе странный порыв — такое бывало с ней и раньше, и она думала, что это чувство должно быть ближе всего к переживанию религиозного экстаза — насколько она была способна на такое переживание. Она ощутила почти физическую по своей напряженности потребность молиться, вознести хвалу, сказать «спасибо!» — не зная кому, вскричать от радости, более глубокой, чем радость, которую ей доставляло ее физическое здоровье, ее благополучие и успехи, более сильной, чем наслаждение красотой материального мира.