Читать книгу "Поместье-зверинец - Джеральд Даррелл"

у попугаев перед тем, как они устраиваются на ночлег. Большими беспорядочными группами летали они взад-вперед с громкими, пронзительными криками, между тем как солнце опускалось в лимонно-желтую муть за облаками. Домой мы вернулись к восьми часам, усталые, искусанные москитами и обгоревшие на солнце. После душа и ужина мы снова почувствовали себя людьми. Карликовая сова съела четырех жирных лягушек, сопровождая трапезу забавным восторженным писком, напоминающим мягкое стрекотание сверчка. Анаконда, поглощенная перевариванием пищи, не возражала против того, чтобы ее измерили. От головы до кончика хвоста в ней оказалось девять футов и три дюйма.

Глава девятая

Сара Хагерзак

Наряду с маленькими крикливыми длиннохвостыми попугайчиками самыми шумными и нахальными представителями птичьего населения нашего лагеря были две чубатые сойки. При некотором сходстве с обычными сойками они отличаются от последних меньшими размерами и более хрупким сложением. Но на этом сходство кончается, так как чубатые сойки обладают длинными, как у сорок, черно-белыми хвостами, у них темные бархатистые спинки и светлые розовато-желтые грудки. Расцветка головы у них очень своеобразная. На лбу торчмя стоят короткие, черные, пушистые перья, глядя на которые можно подумать, что птичку только что специально подстригли «ежиком». Сзади, на затылке, перья беловато-голубые, гладко прилизанные и производят впечатление небольшой лысины. Над блестящими, озорными золотистыми глазами нависают густые «брови» — яркие светло-голубые перья, придающие птицам удивленное выражение.

Сойки были убежденными скопидомами. Их девизом было: «Запас кармана не дерет». Любая другая птица, если ей положить больше рубленого мяса, чем она в состоянии съесть, беззаботно разбросает остатки по всей клетке. Не так поступают сойки: все, что они не могут съесть сразу, они тщательно, до последнего кусочка, собирают и складывают в банке для воды. По какой-то неизвестной нам причине они решили, что банка для воды служит самым подходящим местом для хранения запасов продовольствия, и мы никак не могли их в этом разубедить. Я пытался ставить им две банки для воды, с тем чтобы одной они пользовались по назначению, а в другую складывали мясо. Это привело их в восторг, и они начали быстро наполнять мясом обе банки. Кроме того, сойки запасались земляными орехами, которые они очень любили. В их клетке были щели и выемки, очень удобные для хранения земляных орехов, если не считать того, что орехи были слишком велики и не влезали в них. Сойки брали орех, взбирались с ним на жердочку, каким-то очень остроумным способом прижимали его лапкой и наносили несколько сильных ударов клювом, пока орех не раскалывался. После этого они загоняли куски ореха в щели. Если некоторые куски оказывались слишком большими, вся операция повторялась сначала. То же самое они проделывали и тогда, когда ели земляные орехи, при этом, расколов орех, они тщательно собирали все кусочки и клали их минут на десять в банку с водой, чтобы немного размягчить.

Одной из самых приятных особенностей соек была их исключительная разговорчивость; они все время о чем-то говорили, и всегда приглушенными голосами. Они могли часами сидеть на жердочках, глядя друг на друга с высоко задранными бровями и ведя оживленную беседу при помощи разнообразных сочетаний пронзительных криков, хриплых звуков, трелей, кудахтанья и тявканья; и удивительно было, как много чувства и выражения вкладывали сойки в эти звуки. Они были превосходными подражателями и в течение нескольких дней включили в свой репертуар лай собак, торжествующее кудахтанье несущихся кур, пение петухов, пронзительные крики енота Пу и даже металлический стук молотка Юлия Цезаря Центуриана. Покончив с завтраком, сойки принимались сплетничать, и из их клетки неслось такое обилие разнообразнейших звуков, словно там находились не две сойки, а два или три десятка различных птиц. За короткое время они научились подражать голосам всех обитателей нашего лагеря и явно гордились этим. Но с появлением в лагере Сары Хагерзак к общему хору присоединился новый голос, который сойкам при всем их старании так и не удалось воспроизвести.

Однажды после полудня Паула вошла в нашу комнату с подносом в руках вдвое быстрее обычного. Едва не облив меня горячим супом, она стала умолять поскорее пройти в кухню — какой-то индеец принес туда bicho, очень большого и страшно свирепого. Нет, она не знает, что это за bicho, он сидит в мешке, и она его не видела, но зверь все время рвет мешок, и она опасается за свою жизнь. За дверью я увидел индейского юношу, присевшего на корточки и жевавшего соломинку; он смотрел на лежавший рядом с ним маленький мешок, который непрерывно ерзал по полу и время от времени издавал возмущенное фырканье. Единственным признаком, позволявшим догадываться о содержимом мешка, был большой загнутый коготь, высунувшийся наружу. Однако и это мне не помогло; я не мог вспомнить зверя, который занимал бы так мало места в мешке и в то же время обладал бы таким длинным, большим когтем. Я взглянул на юношу, он в ответ широко улыбнулся и энергично качнул головой с длинными, прямыми, черными как сажа волосами.

— Buenos dias, señor.[51]

— Buenos dias. Tiene un bicho?[52] — спросил я, показывая на танцующий мешок.

— Si, si, señor, un bicho muy lindo[53] — серьезно ответил он.

Я решил развязать мешок и посмотреть, что там находится, но сперва нужно было выяснить, с кем я имею дело: я не хотел давать лишние шансы обладателю такого длинного когтя.

— Es bravo?[54] — спросил я.

— No, no, señor, — улыбаясь, ответил индеец. — Es manso — es chiquitito — muy manso.[55]

При моем знании испанского языка мне трудно было объяснить, что молодость зверя еще не говорит о его кротости. Большинство своих самых внушительных шрамов я приобрел от детенышей, на первый взгляд неспособных убить и таракана. Уповая на Бога и пытаясь вспомнить, где хранится пенициллиновая мазь, я схватил ерзающий мешок и развязал его. На несколько секунд все стихло, а затем между складками показалась длинная, изогнутая, вытянутая морда с маленькими мягкими шерстистыми ушами; спрятанные в пепельно-сером мехе, на меня взглянули два крохотных затуманенных глаза, похожие на влажные черные смородинки.