Читать книгу "Прошедшее время несовершенного вида… и не только - Гриша Брускин"

явления, неопознанные летающие объекты, Штейнер, Блаватская и Рамакришна…

Дочка рябой уборщицы

1970.

Узбекистан. Город Ургут.

Сорокаградусная жара.

Гостиница без ванны и душа.

Уборщица, рябая узбечка, прячет от меня в сарае шланг с водой – мое спасение.

Вид мужчины в плавках в саду под струей воды вызывает у нее панику.

В гостинице у меня друг – девочка-подросток.

С ясными глазами и фарфоровой кожей.

Дочка рябой уборщицы.

Она смотрит, как я рисую. Приносит тайком ключи от сарая.

Ходит по пятам. Сидит, молчит и слушает.

Я рассказываю о Москве.

И неудачно шучу: «А пошла бы за такого, как я, замуж?»

На следующий день выписываюсь из гостиницы.

Меня ждет такси.

Возле машины – моя немая собеседница.

Стоит с мамой.

В руках – чемодан.

Евгения Осиповна

– Говорят, человек произошел от обезьяны, – недоверчиво пожимала плечами Евгения Осиповна. – Приведите мне обезьяну и превратите ее в человека. Тогда я, может быть, вам поверю!

В семье Е. О. слыла дурой.

В гости по телефону

Моя горячо любимая учительница французского языка Лёля, Елизавета Владимировна Алексеева, актриса, дама «из бывших», внучатая племянница Станиславского, ходила в гости по телефону, считала, что нельзя жениться на «провансьяль», подругами бывала «шармирована», про сына Бубу говорила: «потрясающе красив», про невестку: «очень миловидная, похожа на всех крыс и мышей, кстати, вам по колено», про меня: «с бородой, Гришенька, вы – претрё рюс», про современную мебель – «дрова», про быдло – «носопыры-вантюхи-рататуи» и считала, что совершила благородный поступок, выйдя замуж за своего домработника – бывшего трагического актера Владимира Карловича Фромгольда.

Колёсик ставим?

Пришeл столяр Алексей Иванович мастерить книжные полки.

Алеся занималась с мальчиком французским языком.

Алексей Иванович спросил:

– Это кто?

– Ученик, – ответила Алеся.

– Учишь чему?

– Французскому языку.

– Ты чего, его знаешь, что ль? Французский-то?

– Да.

– Прямо весь?! – изумился Алексей Иванович.

– Алеськ, двёрку будем навешивать?

– Будем.

– Ну, Григорьиваныч придeт с работы, пусть решает.

– Алеськ, колёсик ставим?

– Как договаривались, Алексей Иванович, ставим.

– Ладно, Сам вернется, тогда скажет.

– Алеськ, плинтуса красим?

– А как же, конечно, красим.

– Хозяин появится, тогда и покрасим.

– (недоверчиво) А Григорьиваныч всe на работе?

– Да.

– Всe руками работает. (Толкает в бок сына. Подмигивает. Вот, мол, дура.) Творчество!

Племяннику Алексея Ивановича удалили две трети желудка.

– Племяш-то мой, выпьет теперь двести грамм и пьяный, – с завистью сообщил благую весть столяр.

Почему?

В юности Алеся пошла устраиваться на работу в «Интурист».

– Почему у вас глазки такие чeрные? – поинтересовалась начальница отдела кадров, протягивая увесистую анкету.

Алеся даже не стала еe заполнять.

С великолепной бородой

Алеся работала в отделе писем издательства «Молодая гвардия». Письма попадались разные. Например, один человек недоумевал, почему Гоголь умер, а книги его продолжают печатать.

Другой написал поэму «Энциклопедия», где каждая строфа начиналась словами «С великолепной бородой Курчатов физик и учeный…». И заканчивалась «…Он знал, что мир уж обречeнный».

Автор, широкая натура, просил гонорар, причитающийся за будущую публикацию, перечислить в детские дома.

Пришло письмо с просьбой напечатать продолжение «Капитанской дочки».

Внизу были приклеены две фотографии – подросток лет тринадцати и женщина лет тридцати.

Стояли подписи: «Урий Гагарин» и «Валентина Терешкова».

Интригующая улыбка

Алеся и Лина Шац родились в один день в одном и том же родильном доме имени Грауэрмана.

Семьи дружили между собой. Как-то раз мы пришли к Лине на день рождения.

Линина мама, Фаина Моисеевна, приготовила угощение: форшмак, гусиную шейку, гефилте фиш, тейглах, штрудель и леках.

В разгар ужина кто-то из гостей спросил именинницу:

– А ты что, еврейка?

Лина интригующе улыбнулась и загадочно сказала:

– Вообще-то во мне много всего намешано.

В Лине Шац были намешаны два еврея.

Гаврилна

Мы снимали дачу в Быково у бывшей чемпионки СССР по бегу на короткие дистанции Марь Гаврилны.

Гаврилна была патологически жадной.

Она экономила спички.

Бесплатный факел газовой конфорки горел в доме по-олимпийски круглые сутки.

Спортсменка уважала мою тещу Сафо Владимировну.

Сафо Владимировна обожала нашу собаку Коку.

Однажды Марь Гаврилна растроганно сказала:

– Во, шерсть какая! Помрет – воротник сошьете.

Память будет!

Больно грамотный

Сын Тёма и советская школа не любили друг друга.

Тёма не вступал в комсомол.

Считал преподавательницу литературы шовинисткой.

Не вставал на вынос знамени.

И начинал сочинение о любимом герое словами «Я – бонапартист».

Школа, в свою очередь, с подозрением относилась к ученику, который не посещал уроков труда.

Однажды меня вызвала к себе директор школы.

Между нами состоялся бурный разговор.

Наконец, исчерпав все аргументы своей обвинительной речи, директриса подвела итог:

– Больно он у вас грамотный!

Художники-графики

Я принадлежал к немногочисленным жильцам-художникам кооперативного дома на Малой Грузинской улице.

Дом назывался «Художник-график».

Но жили там советские генералы, кагэбэшные чины, дипломаты, знаменитые актеры, режиссеры, дирижеры, гинекологи, урологи, проктологи, подпольные дельцы всех мастей, их бывшие любовницы, жены, дети, квартет «Аккорд», бард, портниха и т. д.

И даже завелся, как таракан, один усатый шпион.

В дом наведывался китаец массировать председателя кооператива, художника-оформителя.

– Начинай с рук, – приказывал мэтр, – руки для творца – это все.

– Нозки, нозки тозе вазно, – торопился добавить китаец.

Врач-уролог приходил к художникам домой и возвращал двадцать пять рублей, заплаченные накануне за прием.

– Я людей искусства лечу бескорыстно. Если бы брал такие деньги, давно бы на «Мерседесе» разъезжал.

– Другое дело, если бы вы мне картину по-дарили, – говорил он, с интересом рассматривая стены.

Любитель живописи явно пекся о контингенте проживающих в доме.

Однажды мы столкнулись нос к носу в лифте.

Он посмотрел на меня неприязненно и с негодованием воскликнул:

– Черт-те кто в доме живет!

Бывшая французская жена известного кино-режиссера возмущалась:

– Русские – рабы. Трусы. Не выходят на улицы протестовать против высылки Солженицына. Мы – французы, другой народ. Давно бы Лубянку взяли как Бастилию.

Жена сына генерала КГБ, заведующего в конторе всем русским искусством, сообщала шепотом:

– Опять про Сережу по «Голосу Америки» передавали. Сказали, авангардист Бобков пишет стихи смелее Велимира Хлебникова.

– Муж мой, Коля, заболел, – горько плакала добрая толстая дежурная по подъезду тетя Надя. – В больницу забрали.

– А что с ним, теть Надь? – интересовались жильцы.

– Да пиписка распухла, – убивалась она.

Сосед снизу, некто Теодор Гладков, известный своей неутомимой литературной борьбой с сионистами и оголтелым Израилем, заодно боролся и с моей женой Алесей, грозя