Читать книгу "Карфаген смеется - Майкл Муркок"

В первые дни путешествия главную палубу судна почти постоянно заливала вода. Холодная, серая, она сливалась с небом, и иногда казалось, что мы погружаемся в преддверие ада; возможно, мы плыли по краю мира, и нам не было суждено когда-нибудь пристать к берегу. Сидя в ресторане, который в перерывах между трапезами заменял нам кают-компанию, я наблюдал, как снаружи то возносятся, то отступают волны. Миссис Корнелиус обычно присоединялась ко мне примерно в два-три часа, к этому времени она успевала привести себя в порядок. Мы заказывали напитки и непринужденно беседовали с другими пассажирами. По словам моей спутницы, компания была не из лучших, но миссис Корнелиус терпимо относилась к нашим спутникам, которых я по большей части считал невыносимыми. Из толпы торговцев и их жен выделялись две миниатюрные неврастеничные дамы, сестры, всегда державшиеся за руки; я поначалу принял их за влюбленных лесбиянок. Толстый торговец зерном из Александровска рассказал миссис Корнелиус, что помог царю бежать в Румынию в начале 1918 года. Он был дружен с господином Риминским, бывшим владельцем самого крупного синема в Одессе, любившим поговорить о своей дружбе с известными актерами и явно считавшим себя кем-то вроде кинозвезды. Признаки возраста на его красивом лице были тщательно замаскированы румянами и сурьмой. Он планировал, по его словам, создать в Америке новую киностудию и предложил миссис К. стать одной из его первых актрис. Она захихикала и ответила, что подумает об этом. Риминский представил нас своему ближайшему приятелю, очень странному человеку, высокому молдаванину, князю Станиславу, розовокожему, худощавому и длинноногому, похожему на фламинго. От легкомысленной жены князя и их черноглазых сыновей-близнецов пахло эвкалиптом и камфарой, и я избегал их, предполагая, что они страдают от какой-то болезни. Среди других постоянных посетителей салона выделялся смуглый толстый грузин с темной раздвоенной бородой, торговец углем. Похоже, ему было нечего надеть – он все время ходил в одном и том же вечернем костюме и подбитом волчьим мехом пальто. Эти одеяния с каждым днем все сильнее покрывались плесенью. Фермер-меннонит, его полуголодная, дрожащая жена и пять дочерей, все в серых одеждах, были единственными людьми, общавшимися с бледным пухлым молодым человеком в плохо сидящем костюме. Неотесанный мужлан мог бы купить такой наряд для первого визита в город (все подозревали, что этот парень скопец, за спиной его дразнили «евнухом»). Наконец, был майор Волишаров, носивший белую форму донских казаков, – именно такую я когда-то упаковал в свой чемодан. Майор рассказал нам, что сопровождает маленького сына и дочь в Ялту, где к ним присоединится тетя. В Ялте он также надеялся отыскать свой полк. Его жену убили красные. Волишаров был занят только своими детьми, он говорил об их достоинствах и недостатках, об их физических свойствах, часто в их присутствии. «Быстрый, как крыса, – сказал он однажды вечером, взмахнув рукой, в которой держал стакан водки, и указал в угол салона, где играли мальчик и девочка. – Быстрый, как крыса. Но девочка – это мышь». Самой запоминающейся деталью на его невзрачном лице были усы, вощеные на немецкий манер; разумеется, этим усам он уделял почти столько же внимания, сколько детям. Мы говорили о гражданской войне. Узнав, что я сражался с красными под Киевом, он рассказал о трудностях крымской кампании. Он заявил, что не покинет Россию, пока не погибнет сам или не убьет Троцкого. Он первоначально собирался сойти с корабля в Севастополе, но стало невозможно предугадать, какая из сторон будет контролировать город в день нашего прибытия.

– Нам остается только надеяться, – сказал он.

Миссис Корнелиус, великодушная, как всегда, сочувственно выслушивала всех наших спутников. Иногда, чтобы сменить обстановку, мы сидели на палубе, закутавшись в пальто, в то время как другие пассажиры пытались совершать то, что они называли прогулкой.

– Б’дняги, – доброжелательно удивлялась миссис Корнелиус. – И ка’ово черта с ими струслось?

Их прогулка сводилась по большей части к тому, чтобы держаться за ограждение одной рукой, прижимая одежду другой, и выжидать, когда судно наклонится в желательном направлении; тогда им удавалось сделать несколько неуверенных, мелких шажков, пока корабль не бросало в противоположную сторону, – после этого пассажиры переводили дух и пытались уцепиться за ближайшую опору, какая только им подворачивалась.

– Они ’обще тьперь не знат, кто они и шо они, так?

Многие из этих беженцев, казалось, никак не могли прийти в себя от удивления. Да я и сам был несколько сбит с толку. Никто и никогда не понимает, насколько тесно личность связана с прошлым, или страной, или даже с какой-то улицей в каком-то городе, пока его насильно не оторвут от родного окружения. Я, в свою очередь, все сильнее привязывался к своим черным с серебром казацким пистолетам. Они всегда лежали в глубоких карманах черного пальто с медвежьим воротником. Я часто ощупывал их внушительные рукояти. Я не испытывал к ним никакой сентиментальной привязанности, ведь они принадлежали неотесанному бандиту, и случай, в результате которого у меня оказались, был болезненным и оскорбительным воспоминанием. И все же они стали для меня напоминанием о России.

Плохая погода задержала судно на два дня. В конце концов снегопад сменился дождем со снегом, небо слегка расчистилось, потом море успокоилось, и мы смогли рассмотреть и горизонт, и береговую линию. Мистер Томпсон объявил, что мы приближаемся к Крымскому полуострову, хотя не увидим Севастополя до утра. Мы остановились и ожидали радиограммы с подтверждением того, что можно безопасно встать на якорь. Миссис Корнелиус отправилась на корму корабля, чтобы отыскать одного из младших офицеров, Джека Брэгга, который был почти комично увлечен ею. Она вернулась с его биноклем. Так мы смогли осмотреть побережье. Примерно через час я увидел силуэты всадников, мчавшихся на запад; я слышал залпы тяжелых орудий, но не мог опознать наездников и определить, кто ведет обстрел. Когда миссис Корнелиус забеспокоилась, я сказал ей, что мы находимся вне зоны досягаемости орудий, принадлежащих красным. Кавалеристы исчезли, стрельба затихла. Море становилось все спокойнее, погода улучшалась. В сумерках мы узнали, что скоро можно будет продолжить путь.

После обеда миссис Корнелиус решила нас развлечь. Взяв за руки мистера Томпсона и Джека Брэгга (его руки оказались по-девичьи тонкими, как у многих молодых англичан), она танцевала вокруг стола, напевая «Человека, который сорвал куш в Монте-Карло», пока не упала. Я снова помог ей добраться до койки, а потом вскарабкался на свою полку и лежал с открытыми глазами, погруженный в меланхолию и тяжелые раздумья. Мне уже приходило в голову: может, стоит сойти на берег вместе с казаком-майором и сразиться с красными. Идея была нелепой. Очевидно, мой долг состоял в том, чтобы остаться в живых, использовать свои мозги и способности в изгнании, где я мог наиболее эффективно бороться с большевиками. Никто не назовет это решение трусливым. Даже мой командир в Одессе ни на мгновение не усомнился во мне. Поражение белых, в конце концов, было решительно неизбежно. Мне следовало остаться на борту. И все же призрак Эсме, призрак того, чем была Эсме и что она воплощала, продолжал преследовать меня. Он смущал мой разум, звал меня в Россию. С какой стати мне любить свою страну, спрашивал я ее, если снисходительность царя, его глупая терпимость ко всему иностранному и экзотическому, вместе с предательством евреев привела меня в нынешнее тяжелое положение? Россия могла бы стать великой. Все ее богатства могли послужить установлению блестящего, образцового нового мира. Вместо этого моя страна находилась в паре миль от меня – смертельно раненная, погибающая. Она дрожала в агонии, раздираемая волками и шакалами, дравшимися за ее останки. Изнасилованная, она больше не могла кричать; ограбленная, она даже не могла жаловаться. Я написал всем и предложил великолепную альтернативу этому положению. То видение было тонким, ярким силуэтом за вьющимися клубами черного дыма и нездоровыми отблесками огня; прекрасное видение – совершенные массивные башни, изящные дирижабли, мир и здравомыслие, исчезновение голода и болезней, идеальный мир для разумных, образованных, здоровых людей. Новый Санкт-Петербург мог бы буквально вознестись над старым: летающий город из стали и стекла. Как легко можно было бы воплотить их в действительность, те планы, которые исчезли вместе с моими вещами!