Читать книгу "Сила обстоятельств - Симона де Бовуар"

«Вам с Сартром хотелось бы познакомиться с Хемингуэем?» – спросила меня однажды вечером Лиза. «Конечно!» – отвечала я. Такого рода предложения мне нравились. Хотя именно это, исходившее от нее, меня не слишком удивило. Главным развлечением Лизы после Освобождения была «охота на американца», как она говорила. Американцы с легкостью раздавали свои сигареты и «пайки», и Лиза, вечно голодная, спешила воспользоваться такой расточительностью. Чаще одна, а порой, особенно в первое время, в компании Сципиона она садилась вечером на террасе «Кафе де ля Пэ» или на Елисейских полях, дожидаясь, когда какой-нибудь американский военный заговорит с ней, поклонников у нее хватало, и если находился такой, кто казался ей и скромным и забавным, то она соглашалась выпить с ним стаканчик, прокатиться на джипе, поужинать. В обмен на данное обещание свидания, которое она обычно не выполняла, Лиза приносила в гостиницу чай, сигареты «Кэмел», растворимый кофе, банки тушенки. Так она познакомилась с веселым светловолосым великаном, младшим братом Хемингуэя. Он показывал ей фотографии своей жены и детей, приносил ей ящики с пайками, рассказывал о «бестселлере», который собирается написать. «Я знаю рецепт», – утверждал он.

В тот вечер у Хемингуэя, который был военным корреспондентом и только что приехал в Париж, была назначена встреча с братом в отеле «Ритц», где он поселился. Брат предложил Лизе пойти вместе с ним и взять с собой нас, Сартра и меня. Номер, куда мы вошли, никак не соответствовал моему представлению о «Ритце»; он был большой, но некрасивый, с двумя кроватями с медными спинками. На одной из них лежал Хемингуэй в пижаме, глаза его прикрывал зеленый козырек; на столе, у него под рукой, внушительное количество бутылок виски, наполовину или совсем пустых. Поднявшись, он схватил Сартра и сжал в своих объятиях. «Вы – генерал! – говорил он, не отпуская его. – Я всего лишь капитан, а вы – генерал!» (Выпив, он всегда нажимал на скромность.) Беседа, не без помощи многочисленных стаканов виски, проходила с воодушевлением – несмотря на свой грипп, Хемингуэй был исполнен жизненных сил. Около трех часов утра Сартра стало клонить ко сну, и он ушел, пошатываясь, а я осталась до рассвета.

Босту хотелось заняться журналистикой. Камю прочитал рукопись книги, которую он написал во время войны, основываясь на своем опыте пехотинца, – «Последнее из ремесел», и взял ее для возглавляемой им у Галлимара серии «Эспуар» («Надежда»), а Боста послал на фронт военным корреспондентом. Стоило попросить Камю о какой-либо услуге, как он оказывал ее с такой простотой, что его без колебаний тут же просили о чем-то еще, и всегда не напрасно. Несколько молодых людей из нашего окружения тоже захотели поступить в редакцию «Комба»: он принял их всех. И когда по утрам мы открывали газету, нам казалось, будто мы разбираем свою личную корреспонденцию. В конце ноября США пожелали, чтобы во Франции узнали об их военных успехах, и пригласили с дюжину репортеров. Ни разу прежде я не видела Сартра таким радостным, как в тот день, когда Камю предложил ему представлять «Комба». Чтобы раздобыть необходимые документы, командировочное удостоверение, доллары, ему пришлось заниматься скучнейшими хлопотами, но, несмотря на декабрьскую стужу, он все выполнил с восторгом, омрачавшимся легким беспокойством: в ту пору ни в чем нельзя было быть уверенным. И в самом деле, в течение двух или трех дней мы думали, что план провалится: по удрученному виду Сартра я судила о степени его заинтересованности.

Америка – это столько всего означало! И прежде всего – недосягаемое: джаз, кино, литературу. Она питала нашу юность и в то же время была великим мифом, а к мифу нельзя прикасаться. Преодолеть океан предстояло на самолете, казалось невероятным, что подвиг Линдберга мы можем повторить сегодня. К тому же Америка была страной, откуда пришло к нам избавление; то было само грядущее на марше; то было изобилие и бескрайность горизонтов; то была сумятица легендарных образов: при мысли, что можно увидеть их собственными глазами, голова шла кругом. Я радовалась не только за Сартра, но и за себя, ибо этот внезапно открывшийся путь вселял в меня уверенность, что однажды и я проделаю его.

Я надеялась, что рождественское веселье в конце года воскресит былую радость празднеств, однако 24 декабря едва удалось остановить немецкое наступление, в воздухе веяло тревогой. Бост находился на фронте, Ольга беспокоилась; у Камиллы и Дюллена мы провели довольно унылый вечер, а около часа ночи с Ольгой и маленькой группой пешком спустились к Сен-Жермен-де-Пре и закончили ночь у прекрасной Эвелины Карраль. Мы ели индейку, Мулуджи пел свои шлягеры, Марсель Дюамель, тогда еще не руководивший «Черной серией», с большим обаянием – американские песни. Встречу Нового года мы отпраздновали у Камю, занимавшего на улице Вано квартиру Андре Жида с трапецией и пианино. Сразу же после Освобождения из Африки приехала Франсина Камю, светловолосая, очень яркая и красивая в своем серовато-синем костюме, но мы не часто с ней виделись, некоторые из гостей были нам незнакомы. Камю показал на одного из них, который за весь вечер не произнес ни слова. «Это тот, – сказал он, – кто послужил прототипом для “Постороннего”». На наш взгляд, собранию не хватало задушевности. Около двух часов утра Франсина сыграла Баха. Кроме Сартра, никто много не пил, а он был убежден, что этот вечер похож на прежние вечера, и, вскоре сильно развеселившись от спиртного, не заметил разницы.

Сартр вылетел 12 января на военном самолете. Частной переписки между США и Францией не существовало, и я узнавала о нем новости, лишь читая его статьи. Свою журналистскую карьеру Сартр начал с промаха, заставившего содрогнуться Арона: он с таким упоением описывал антиголлизм американских руководителей во время войны, что его чуть было не выслали во Францию.

Мне тоже повезло. Моя сестра вышла замуж за Лионеля, который был теперь прикомандирован к Французскому институту в Лиссабоне и руководил франко-португальским журналом «Аффинидадес». От имени института он пригласил меня прочитать в Португалии лекции об оккупации. Я бросилась в комиссию по культурным связям и попросила командировочное удостоверение. Мне пришлось обращаться ко множеству людей, но все только давали обещания, и я изнывала от надежды.

В театре «Вье Коломбье» начали репетировать третью и четвертую картины моей пьесы «Бесполезные рты». Я собирала материалы для «Тан модерн», встречалась с людьми. В «Дё Маго» я встретила Конноли, директора английского журнала «Хорайзон», где во время войны печатались произведения писателей – участников Сопротивления, среди прочих «Нож в сердце» Арагона. Он рассказал мне о новой английской литературе и о Кёстлере, который жил в Лондоне. Мне понравилось «Испанское завещание»; в рождественскую ночь Камю одолжил мне «Darkness at noon» («Тьма в полдень»), которую я прочитала залпом следующей ночью. Мне было приятно узнать, что Кёстлер ценил книги Сартра.

За обедом, за ужином я обязательно встречалась с друзьями. Завязывались и новые дружеские отношения. Перед войной незнакомка прислала Сартру маленькую книжицу – «Тропизмы», которая прошла незамеченной, ее достоинства поразили нас. То была Натали Саррот. Сартр написал ей, они встретились. В 1941 году она работала в одной группе Сопротивления вместе с Альфредом Пероном. Сартр снова встретил ее, мы познакомились. Этой зимой я часто выходила вместе с ней. Дочь русских евреев, которых гонения царского правительства заставили покинуть свою страну в начале века, она, думается, именно этим обстоятельствам обязана своей беспокойной проницательностью. Ее видение вещей непроизвольно сочеталось с идеями Сартра: она терпеть не могла никаких проявлений эссенциализма, не верила ни в резко очерченные характеры, ни в четко определенные чувства, вообще в готовые понятия. В книге «Портрет неизвестного», которую Саррот теперь писала, посредством общепринятых истин она стремилась запечатлеть двусмысленную правду жизни. Своей души она не открывала, говорила в основном о литературе, но со страстью.