Читать книгу "Странствия по поводу смерти (сборник) - Людмила Петрушевская"

Но материнский опыт многих замужеств она не переняла, гадалки бы сказали «венец безбрачия», однако же на самом деле печальный опыт уже имелся, пришла любовь, это был нежный и внимательный, ни на что не посягающий мальчик, психолог после аспирантуры, временно безработный, сам из Питера, маме поэтому нравился, снимал комнату на станции Апрелевка, до свадьбы ни-ни, – и он признавался Вериной маме, что уже год не знал женщины, о как! И признавался, что особенно любит в Верочке доброту, что она не требует денег, не гребет их, как его первая жена-гуслярша (в оркестре народных инструментов гусли всегда стоят впереди, девушки, видимо, были в сарафанах, кокошниках и развеселые красавицы, и аспирант не устоял).

У этого будущего, безработного пока, психолога – с дипломом университета, незавершенной аспирантурой и легким заиканием – имелась одна страсть, дорогие машины. У его какого-то школьного друга, тоже выходца из Питера, богатого предпринимателя, была «Инфинити», невосстановимый двигатель после аварии, и жених Веры выпросил ее в свою Апрелевку. С документами причем. Возился с ней, это у него была такая игра. Что он на ней ездит. Мечтал ее починить. Он и Веру научил как бы ею управлять, с горящими глазами.

Однажды они ужинали с тем его богатым одноклассником и потом ехали на его рабочем «Инфинити» по Москве. Жених похвастал, что Вера умеет водить эту машину.

Он вообще всячески хвастал Верой перед другом, и не без успеха, – тот потом начал ей названивать, хотел ее взять с собой в деловую поездку в Нью-Йорк и далее по стране. Такой вариант фильма «Красотка» с новой Джулией Робертс.

Ничего у него не вышло, она была верна своему нищему психологу. А вот тогда, после ресторана, Вера действительно легко справилась с вождением, пять минут вела этот троллейбус (так его называл тот друг психолога, богатый, с долей усталости, так как по Москве на таком транспорте было ездить трудновато, особенно в переулках в центре, где были его офисы).

В результате нищий муж оказался вздорным, легким на вопли, никому не нужным, кроме своих мамы с папой (звонки от каждого из них ежедневно, от папы не раз), прилипчив к копейкам, к тому же он был жаден на бесплатную выпивку (сразу, махом, три бокала, спеша, если на чужой свадьбе или в гостях. И готовченко, как выражалась мама Лора, когда дочь приводила мужа домой).

А Верочка была хороша, итальянка-итальянка, как говорила мама, любуясь ею, хотя и со светлыми кудрями. По внешнему виду она смахивала на худого, прекрасного мальчика, как раз по моде. Но имелись и недостатки, Вера знала. Грудь так себе. И голос хрипловатый. И рост метр восемьдесят без малого. Муж был метр семьдесят два и остался со своими сантиметрами очень скоро в прошлом.

Что касаемо питерской тетки, то по переговорам с той самой, сохранившейся там подругой матери по детскому саду (Валяшкиной соседкой) выходило, что сестра пала жертвой какого-то немолодого Раскольникова, который помог ей подняться, после того как она поскользнулась в Летнем саду, в любимом месте прогулок, и домой проводил хромающую, и привел в квартиру, и был приглашен выпить чаю, и в разговоре взялся помогать ей распродавать семейную библиотеку, а то ли еще и мебель ненужную, старую, павловский ампир, не сгоревший в блокаду: потому что все жильцы работали и обитали в госпитале и на военном заводе (сама Валеска), и нужды отапливать квартиру книгами и шкафами в те лютые зимы не было. Мебель эта ныне находилась в состоянии заброшенности, разумеется, однако пребывала пока на своих ногах, иначе кто купит. Дуб! Это же сотни лет.

Но то ли Валяшка заподозрила в чем-то своего этого, что он Раскольников, как предрекали подруги, то ли он ее действительно в чем-то обманул, неизвестно. В какой-то мелочи типа не отдал сдачу. Или мамой назвал, как промелькнуло однажды у Валяшки в разговоре с соседкой. Какая я ему мама.

Вообще эти привязанности в таком возрасте гибельны. Так сказала пожилой Лауре умная Валяшкина соседка.

Однако же, во всяком случае, смерть эта обошлась без топора.

Любые ступени к дверям, к парадному, – это зимой эшафот. Образуются наледи. Так же гибельны и поребрики. Прохожие, как саперы, ошибаются в гололед только раз.

И Вере приходилось ехать в Петербург.

Она взяла с собой старый рюкзак, в него затолкала летний спальный мешок времен молодости своей мамы-походницы и пакет со сменкой белья. Надела старую курточку, такой же свитерок и поношенные джинсы. Копаться-то придется в древних отложениях.

Но ей очень не нравилась эта затея, тайно забираться в заброшенную, уже наверняка ограбленную, квартиру, искать что-то в старых валенках среди стай моли, а мама все твердила, что их семейные драгоценности были спрятаны прабабушкой сразу после НЭПа, когда всех богачей и ученых, инженеров, художников, да кого угодно из непростых, социально чуждых, трясли, по домам ходили чуть ли не с пулеметами. Это соседи и родственнички доносили. Те же самые, кто доносил потом в 37-м году. Соседи, родня и сослуживцы, враги человека. Те старые знакомые, составлявшие списки, кто в Польше отправил на тот свет миллионы евреев. Кто стучал в Берлине 30-х гг. и в Париже 40-х. И по России с 20-х годов и по сю пору…

Это была тема последней книги Вериного отца. Мама считала, что папу убили по наводке органов. Толкнули под автобус. Вера тоже была историк (в заочной аспирантуре) и находилась накануне представления на кафедру материалов по кандидатской диссертации. Это были материалы ее отца, оставшиеся после его смерти. Они стучали в сердце Веры. Как пепел сожженного живьем Клааса стучал в сердце его осиротевшего сына Тиля Уленшпигеля (любимая книга Веры-подростка). Отца живьем толкнули под автобус.

Отец собрал материал для книги в тот короткий период, когда были открыты архивы КГБ. Снял копии судебных дел. Никому не нужная и даже опасная для кого-то тема, история репрессий тридцатых годов по личным делам. Те личные дела арестованных, где были пришпилены доносы с подписями авторов и их адресами.

Теперь же в государственных архивах все уже закрыто, тема чувствительная, все запрещено к получению на руки, и больше истории доносов, арестов и расстрелов не напишешь, поскольку по решению сверху нельзя стало нарушать права потомков палачей на секретность.

Но права погибших в ГУЛАГе и их родственников нарушать можно.

А доносчики были палачами, что тут скрывать.

И потом, пепел, который стучал в сердце Веры и ее отца, потомка казненных Советской властью, был не нашим пеплом.

Пепел после казней имелся в Средневековье в результате сгорания костров и людей, привязанных к столбу.

Тогда он и мог стучать сыну сожженного в самое сердце.

Правда, у гитлеровцев пепел тоже был, но не после каждого сожженного, а групповой, массовый, в лагерных крематориях.

Он стучит в сердце всему человечеству, но когда ужас один на всех, групповой, массовый, то он как-то остается не твоим личным, не собственным горем.

Мало ли, Кампучия. Там даже вырезали печень у мертвецов, чтоб не пропадала, и ели.