Читать книгу "Сокровищница ацтеков - Томас Жанвье"

Я отворил дверь и выглянул, но галерея, выходившая во двор, была пуста. Приблизившись к каменным перилам, я увидел сцену, которую вспоминаю до сих пор с теплым чувством. Почти прямо надо мной стоял серый ослик с красивой, стройной фигуркой, с необыкновенно длинной, густой шерстью и громадными ушами. Ослик поднял голову и навострил уши, а его морда выражала такую кротость, столько задумчивого глубокомыслия, что я сейчас же полюбил его. Вдруг он опустил голову, зорко всматриваясь в тот угол двора, куда вела лестница с галереи, на которой я стоял; оттуда к ослику приближался с улыбкой на лице миловидный индейский юноша, лет восемнадцати – двадцати, в рубашке и шароварах из бумажной материи, босоногий, в помятой соломенной шляпе. Увидав его, животное рвануло веревку, за которую было привязано, и опять раздался его протяжный рев.

– Ты зовешь меня, Мудрец? – заговорил юноша по-испански. – Верно, этот сеньор американец очень ленив, что встает так поздно и заставляет нас так долго дожидаться! Но нечего делать, надо потерпеть, мой милый. Падре говорит, что это добрый джентльмен и что нам с тобой будет очень хорошо. Вот увидишь, мы заживем, точно короли; я куплю себе дождевой плащ, а тебя стану кормить бобами.

Подойдя к ослику, мальчик нежно обнял его лохматую голову и гладил непропорционально длинные уши. Ослик терся головой о грудь своего хозяина и радостно махал хвостиком. После таких взаимных изъявлений дружбы, мальчик сел на мостовую возле осла, вынул из кармана длинную губную гармошку и заиграл так усердно, что оффенбаховские мотивы загремели по всему двору. Я тотчас понял, что это был тот самый юноша, которого собирался прислать мне фра-Антонио, и сразу почувствовал к нему большую симпатию, несмотря на его обидное замечание о моей лености.

Выждав, пока он окончит арию о сабле, причем лохматый ослик, по-видимому, внимательно и с удовольствием прислушивался к музыке, я окликнул его.

– Ленивый сеньор американец проснулся, Пабло. Подойди сюда, и мы потолкуем о том, как бы тебе купить дождевой плащ, а Мудреца угостить бобами.

Мальчик вскочил, как на пружине, и до того смешался, что мне стало жаль, зачем я подшутил над ним.

– Ничего, дитя мое, – сказал я, ободряя его, – ведь ты говорил с Мудрецом, а не со мной, и я забыл все, что слышал. Тебя послал фра-Антонио?

– Да, сеньор, – отвечал индеец и, увидав улыбку на моем лице, улыбнулся в свою очередь; он смотрел на меня так открыто и кротко, что понравился мне еще более.

– Ну, теперь тебе придется постоять одному, мой друг, – сказал он, обращаясь к ослу, который важно пошевелил ушами. Потом мальчик поднялся на галерею и вошел со мной в комнату, так как я хотел хорошенько расспросить его обо всем.

Но моему будущему слуге не пришлось рассказывать о себе ничего особенного; он был родом из Гвадалахары и в детстве жил в индейском предместье Мексикалсинго, о чем я мог бы тотчас догадаться по его музыкальным способностям, если бы знал Мексику; в настоящее же время Пабло пошел по свету искать счастья. Его капитал заключался в осле, до такой степени податливом, что мальчик звал его Эль-Сабио.

– Он понимает каждое слово, какое ему скажешь, сеньор, – серьезно уверял Пабло, – а когда услышит издали мою музыку, то сразу догадывается, что это играю я, и подает голос. Любит же он меня, сеньор, точно родного брата, и знает, что я его люблю. Это добрый падре подарил его мне. Да благословит его Господь! – Я понял, что последнее набожное желание относилось не к ослу, а к фра-Антонио.

– А чем ты живешь, Пабло?

– Вожу воду от источника «Святых Детей», сеньор. Это в двух лигах отсюда – «Охо-де-лос-Сантос-Ниньос», и мы с Эль-Сабио ездим туда по два раза в день, привозя по четыре кувшина воды, которую потом и продаем в городе, – потому что она очень приятна на вкус – по три тлакоса за кувшин. Видите, я зарабатываю много, сеньор, целых три реала в день! Если б не одна помеха, я скоро мог бы разбогатеть.

Для меня было новостью слышать, что можно быстро разбогатеть от заработка в двадцать семь центов по нашему счету; но я не улыбнулся и серьезно спросил. – А что же мешает тебе разбогатеть?

– Я слишком много ем, сеньор, – с раскаянием отвечал Пабло. – Право, у меня какое-то несытое брюхо: как ни стараюсь есть поменьше, а оно все просит еще да еще, вот деньги и уходят. Мне едва удается накопить медио в целую неделю, потому что и Эль-Сабио тоже хочет есть. А теперь мне очень нужно откладывать деньги, чтобы приобрести себе до наступления дождливого времени года дождевой плащ. Только за хороший надо заплатить семь реалов. Цена немалая.

– А что это за дождевой плащ?

– Сеньор не знает? Странно! Эта такая одежда, сплетенная из пальмовых листьев; в ней хорошо, как под тростниковой крышей – никакой дождь не проймет. Вот я и разговаривал про это со своим Эль-Сабио… – Пабло вдруг прервал свою речь, сконфуженный воспоминанием о том, что он сказал о моей лености.

– Ты говорил, что накопишь денег из своего жалованья на покупку плаща, – поспешил сказать я, чтобы вывести его из замешательства.

Тут мною было назначено ему вознаграждение за труды; кроме того, я объяснил, в чем будет состоять его обязанность слуги, и прибавил, что он должен практически обучать меня своему родному языку. Пабло не приходило даже в голову, чтобы я мог разлучить его с осликом, и таким образом, заключив наши условия, я очутился господином мальчика, играющего на концертино, и необыкновенно умного осла. Оба они должны были сопровождать меня в мою экспедицию в индейские деревни. Пабло тут же получил в задаток семь реалов для немедленной покупки плаща.

Между тем два дня спустя, когда мы отправлялись из Морелии путешествовать по горной местности на запад, я был немало изумлен, заметив, что Пабло не запасся одеждой, которую так желал приобрести; впрочем, дождливое время года было еще далеко и мальчик мог обойтись без плаща. Он не сразу ответил, когда я его спросил об этом, а потом заговорил тоном извинения:

– Простите, сеньор, что я так худо распорядился вашими деньгами, но, право, нельзя было иначе. Тут у нас живет один старик, по имени Хуан, и я видел от него много добра; он часто давал мне разных разностей для моего несытого брюха; а когда я разбил один из своих кувшинов, то старик одолжил мне денег на покупку нового и не хотел брать с меня более того, что стоила посуда. Теперь бедняга заболел ревматизмом, сеньор, и находится в страшной нужде. Им с женой почти нечего есть, а я знаю, какое это мучение. Ну, вот я и… не сердитесь на меня, пожалуйста, сеньор! Теперь мне плащ не нужен, понимаете? Вот я и отдал Хуану свои семь реалов; он возвратит мне их, когда опять будет в силах работать, да если б даже старик и умер, не заплатив мне… Знаете, сеньор, о чем я думал? Дождевые плащи – вовсе не такая нужная вещь; без них вымокнешь, это точно, да ведь скоро и высохнешь. Впрочем, нет, – тут голос Пабло задрожал, как будто от сдерживаемых слез, – мне в самом деле нужна была эта одежда.

Наивный рассказ мальчика тронул меня, и мне стало понятно, почему фра-Антонио отозвался о нем с такой похвалой. Могу сказать, что если б не излишнее пристрастие его к плохонькой гармошке, на которой он вечно наигрывал всякий слышанный им мотив, пока не заучит его твердо, он был бы самым отличным слугой, какого только можно себе представить. При своем нежном сердце Пабло был храбр. В минуты опасностей, которые ему пришлось делить с нами впоследствии, ни один из нас, исключая Рейбёрна, не встречал смерть лицом к лицу с большей твердостью и хладнокровием; во всем его существе, казалось, не было ни единого фибра, способного звучать в унисон со страхом. В течение двух месяцев, проведенных нами вместе в горах, пока я практически учился индейским наречиям, чтоб иметь возможность приложить к делу свои познания, почерпнутые из книг, Пабло заявил себя отличным слугой; можно было удивляться, как быстро угадывал он, что мне нужно, как понимал мои привычки.