Читать книгу "Я тебя никогда не забуду - Анна и Сергей Литвиновы"

– Ну, мне пора. Спасибо, что проводил.

– Нет, подожди!

Мой номер на клочке – ниточка крайне ненадежная. Она может его потерять, забыть, просто не позвонить.

– Какой запасной канал связи? – пытаюсь я вернуться в рамки деловитого и одновременно шутливого общения.

Она опять смеется и легко впрыгивает в вагон.

– Мы репетируем по средам и пятницам, с шести до восьми.

– Послезавтра придешь?

Но двери уже шипят, закрываются. Я не слышу, что она отвечает.

– Что, что ты говоришь?

Она несколько раз кивает сквозь пыльное стекло.

И поезд трогается, я поднимаю приветственно руку, а она простосердечно и весело, как почти все, что она делает, машет мне. А я ей, конечно же, отвечаю.

И, когда электричка отчаливает, я вдруг замечаю, что вокруг меня будто бы все потускнело, посерело, набежали тучи – хотя, как и прежде, мягко светит позднее вечернее солнце…

Какой уж тут, спрашивается, коммунизм? Да еще научный? Даже если экзамен – завтра? Даже если он – последний в сессии? И решается, какую тебе ближайшие семь месяцев будут платить стипендию? Получишь «отлично» – заработаешь стипуху повышенную, сорок шесть рублей. Если «хор.» – сороковник. А коли тройку или того хуже – вовсе вспомоществования не дадут… Сорок «рэ» солидная, между прочим, сумма – если учесть, что обед в студенческой столовой стоит тридцать копеек, а бутылка пива – тридцать восемь.

И все равно: я валялся на кровати, мусолил чужие конспекты, пытался писать «шпоры» – а мысли улетали к НЕЙ. Солнечная, веселая, красивая, черноглазая… И еще я с замиранием сердца бросался к телефону после каждого звонка – вдруг ОНА? И хоть рассудок говорил: вряд ли позвонит, наверняка не позвонит, тем паче что у мамы ее, она сказала, день рождения – все равно сердце замирало: а вдруг?

Но нет – звонили «в праздной суете разнообразные не те». Звонили друзья: просили конспекты, набивались в гости. Звонил родителям – те отсутствовали, вместе с младшей сестренкой были на даче (пустая квартира, чистый флэт – что за счастье для четверокурсника!) Звонила даже моя нынешняя подружка, и по всему было видно, что она не прочь встретиться и даже приехать ко мне – но я, не колеблясь, отказал. Завтра, дескать, экзамен, а после него, соврал, уеду на дачу.

Я и без того подругу свою не очень-то баловал, рассматривал ее лишь как отмычку в мир большого секса, и не более того – а теперь и вовсе, вгорячах после встречи с Наташей, решил чуть ли не покончить с нею навеки: потому как любить ее казалось мне немыслимо, а врать – стыдно.

И заниматься окончательно бросил, поставил на стереофоническом проигрывателе «Аккорд» недавнюю пластинку с записью спектакля Театра имени Ленинского комсомола «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Бродил по квартире, подпевал музыке Алексея Рыбникова, словам Пабло Неруды в переводе Павла Грушко:

Я твоя свобода,

Я твоя звезда,

На устах горячих

Чистая вода.

А потом – наплевать, что назавтра экзамен – вдруг собрался и бросился вон из квартиры…

Тогда район метро «Ждановская[2]», где мы с родителями проживали, представлял собой совершенно тихое место. Ни рынка тебе, ни магазинчиков, ни палаток. Ни хаотичного движения машин, стихийных парковок, носильщиков, фур, частных торговцев… Все эти лохматые грибы капитализма много позже проросли сквозь существовавший уже тогда городской пейзаж: многоэтажки, дорожки, деревья… Как опята, доброкачественные, а, может, и ложные прорастают на пнях.

А тогда были мир и покой. Трое-четверо прохожих. Пара мам с колясками. Редкая оставшаяся в городе пацанва гоняет мяч на школьном стадионе. Шумят тополя, успевшие разрастись с момента заселения домов в семьдесят втором. Уютно постукивает электричка. Словом, успокоенность и нега, как во всех окраинных микрорайонах в середине рабочего дня, да еще и летом: взрослые трудятся, статью за тунеядство никто не отменял, большинство детей – у бабушек и в пионерлагерях… И у метро – никаких тебе рынков, никаких магазинов, толпы, лишь три киоска: газетный, сигаретный, мороженое, да будочка: чистка и ремонт обуви.

Невозможность усидеть на месте сорвала меня в центр города… Почему? Зачем? Любовный зуд не давал мне покоя – и я решил подготовиться к свиданию, которое, как бабушка надвое сказала, еще состоится ли…

Беготня по общаге (занять денег), по культурно-массовым точкам и местам общепита притомила – и успокоила меня. И к ночи мне пришлось-таки вернуться в квартиру и учить проклятый научный коммунизм. А завтра была уже пятница – а, значит, шанс увидеть ЕЕ. Вдохновленный, окрыленный, я одной левой сдал экзамен – кстати, на «пять», подумаешь, научный коммунизм, не высшая алгебра, наболтал чего-то идейно выдержанного, язык-то подвешен, – отверг все соблазнительные предложения друзей – поиграть в футбол, звали одни, расписать пулю в общаге – другие, а третьи и вовсе намеревались устроить сейшен на моем чистом флэте… И – я отправился туда, где был единственный шанс встретить ЕЕ…

…Сейчас ты всегда на связи. Благодаря мобильному телефону (а теперь еще и Интернету) постоянно на крючке. Любой человек и любая институция – друзья, нынешние и бывшие, работа, налоговая, милиция, пресса – могут достать тебя в любой момент времени. Ты никогда не свободен и никогда не одинок.

А в те времена… Ты вырывался из привычного круга – и никто не знал, где ты, никто не мог претендовать на тебя. Ты чувствовал себя восхитительно свободным…

В тот день я мечтал, рвался, горел, предвкушал. Разумеется, я пребывал в неизвестности и потому в некотором волнении: ведь ее мог встречать кто-то другой… у нее мог быть парень в хоре… наконец, ОНА могла просто не прийти на репетицию… А еще мне надо было купить цветов – изрядная проблема в восемьдесят первом, сколько бы денег ни имелось в твоем кошельке – цветочный киоск на «Авиамоторной» закрыт, на «Новослободской» его вовсе нет. Но не случайно ангелы благоволят пьяным и влюбленным, и у метро «Новослободская» нашлась вдруг частная и потому преследуемая милиционерами бабулька. И она продала мне за тридцать копеек роскошный букет пионов.

И вот я уже у дверей полутемного зала ДК имени М. Горького, и заглядываю внутрь – а там, прямо на сцене, репетирует хор, и я немедленно начинаю с замиранием сердца искать ЕЕ – и нахожу: ОНА во втором ряду, вторая с правого краю, старательно выводит вместе с другими чистым, хрустальным, строгим голосом:

Вы слышите, грохочут сапоги

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки,

вы знаете, куда они глядят…

Обыкновенно эта военная песня наполняет мою душу волнением и состраданием, ее очень любят исполнять в художественной самодеятельности – вроде, с одной стороны, и военно-патриотическая тематика, а с другой – лирика, Окуджава, и получается не столь официозно-бравурно, как «День Победы» Тухманова, эдакое мягкое диссидентство. Но теперь мне не до стихов Окуджавы, не до песен – я испытываю только радость – радость оттого, что увидел ЕЕ. И вот репетиция подходит к концу, никто мою девушку, кажется, не поджидает, а парни, что в хоре распевают, вообще ниже всякой критики и конкуренции: один жирный, другой очкастый, третий хилый, соплей перешибешь. Да и какой, спрашивается, нормальный мужик станет голосить в полутемном зале в июньский свежий вечер, в пятницу, когда столько соблазнов? Ну а от толстенькой подружки Нади – вон она, стоит рядом с Наташей, и тоже старательно распевает – мы уж как-нибудь избавимся, что-нибудь придумаем… А вскоре – только они спели, тоже в миноре: «Раненая птица в руки не давалась, раненая птица птицей оставалась» – репетиция закончилась. Самые примерные окружили дирижера – лысого дядьку в черном пиджаке, – а большинство потянулось к выходу, ОНА в том числе… Я отошел чуть поодаль в пустом и гулком фойе, спрятал букет за спину. Выходившие певички обращали на меня внимание, ощупывали недоуменными и порой вопросительными взглядами: «Уж не ко мне ли ты явился, прекрасный принц?» – «Нет, нет, не к тебе, ступай себе с богом…»