Читать книгу "Судьба штрафника. «Война все спишет»? - Александр Уразов"

Поезд замедлил бег. Он все чаще останавливался среди полей, не задерживаясь на станциях. Появились черные конусы терриконов Донбасса.

Утром мы поднялись где-то на стоянке в поле и начали хохотать друг над другом — прицеп, под которым мы спали, пылил углем через щели, и мы вылезли из-под него точно шахтеры из шахты. Паровоз сердито пыхтел. У колодца железнодорожной сторожки собралась очередь с ведрами за водой. У закрытого шлагбаума стояла с флажками женщина и задумчиво смотрела на эшелон и очередь у колодца.

Кто-то уже разжег костер у полотна железной дороги, установив на камнях чайник и ведро. Никто не знал, сколько будем стоять, где будет следующая остановка, поэтому использовали каждую стоянку, доваривая пищу в 2–3 приема.

Все чаще попадались под откосом обгорелые вагоны, а вблизи железнодорожной насыпи воронки от бомб. На полустанках мы бежали к железнодорожникам узнавать последние новости. Они были все более тревожные — фашисты быстро шли на восток, захватывая все новые и новые города и села.

Вечером на забитой эшелонами станции Мерефа под Харьковом наш эшелон остановился в окружении других. Управляющий трестом Краснов и главный инженер Бухно обходили вагоны. Краснов был низкого роста, подвижный, словоохотливый, сверкал золотыми зубами на каждую шутку и сам шуткой старался прикрыть тревогу. Бухно, высокий, грузный мужчина, интересовался, как дела, нет ли больных, спрашивал и отвечал сдержанно, немногословно. Он предупреждал, чтобы далеко не уходили, но некоторые, тревожно оглядываясь, бежали в поисках продовольственных магазинов, киосков, буфетов. Тучи начали заволакивать небо, стало быстро темнеть. Здесь уже соблюдались строгие военные законы светомаскировки.

Минченко и Куриченко где-то раздобыли хлеб, из карманов у них торчали бутылки «белоголовой». Только начали жевать, как вдруг раздался сначала один, а за ним сразу много коротких и тревожных заводских и паровозных гудков. В тучи вонзилось множество лучей прожекторов, которые стали обшаривать небо, соединяясь и перекрещиваясь, разбегаясь в разные стороны. Где-то близко ухнуло орудие. С неба приближался вой бомбы, заставивший спрыгнуть с площадки и залезть под нее. Вой прервался страшным взрывом. В небе высветился блестящий самолет, к нему со всех концов потянулись пунктиры трассирующих снарядов, вокруг брызгами засверкали взрывы. Тявкали автоматические пушки.

Все пространство от неба до земли сверкало, вспыхивало, рвалось, стреляло, визжало. Я залез под прицеп и, отбросив полотнище, по которому шлепали осыпающиеся осколки, смотрел вокруг. Любопытный страх вибрировал в теле. Это было первое крещение, первая встреча с войной. Мы еще не привыкли управлять своим страхом, не могли дать оценку возникшей опасности.

Наш поезд дернулся, лязгнув буферами. Я вырвался из-под поезда, а он медленно двинулся вперед. Еще некоторое время продолжалась какофония войны, когда мы ехали, а затем все стихло. Стучали лишь колеса вагонов на стыках рельсов.

— Братцы, у меня кальсоны мокрые! Может быть, кровь?! — острит Минченко.

— Не-е-е, кровь так не пахнет, — ответил Куриченко, и все захохотали, сбрасывая страх и напряжение нервов. Даже Марта Серкина не одернула остряков.

Утро выдалось пригожее, веселое. Вымытое за ночь небо первозданно голубело без единого облачка. Трава сверкала бриллиантовым радужным огнем. Поезд стоял на станции небольшого городка Глухов. От железной дороги на высокий пригорок подымалась деревянная лестница, виднелась маковка церкви. По лестнице поднимался принаряженный местный народ с корзинами и мешками. Оказывается, рядом был рынок. Из эшелона наперегонки по лестнице бросились мужчины и женщины. Ушли и Серкины, за ними наши «старики» Минченко и Куриченко. Я боялся отстать от поезда, поскольку не было известно, когда он тронется в путь. Да и оставлять наше хозяйство без присмотра было нельзя — в мирное время всегда опасались воров, а теперь такая опасность росла изо дня в день.

Напротив нашей платформы стоял товарный вагон соседнего эшелона, идущего в противоположную нам сторону. В отодвинутую дверь были видны нары, покрытые соломой, на полу вагона на такой же соломе ползали и сидели дети. С нар возле двери смотрел, лежа на животе, старик с мохнатой бородой, а у двери, свесив ноги, сидела молодая девушка и грызла сухарь. Ее нос и глаза были красные, и время от времени она вытирала слезы и шмыгала носом.

Теплый солнечный день бабьего лета начал портиться. С запада надвигались серые тучи, солнце начало играть в прятки. С высокого пригорка по деревянной лестнице спешили к поезду наши рабочие, боясь опоздать и отстать от эшелона. Поскольку путь движения нашего эшелона держался в секрете, отставший мог попасть в сложное положение. Его могли принять за дезертира и даже шпиона.

К нашей платформе гурьбой возвращались супруги Серкины и остальные ребята. Серкин нес огромного живого гуся, а ребята — какие-то кульки, картофель, яблоки, из карманов белыми пробками выглядывали бутылки. Серкины решили угостить всех по случаю дня рождения Марты. Марта торжественно объявила, что на обед будет украинский борщ с гусем. Мы уже много дней не ели горячей пищи, поэтому заявление Марты вызвало энтузиазм у мужчин. Все предложили свою помощь.

Я с ведром и кастрюлей побежал за водой к колонке для заправки паровозов. Пока, набрав воду, я пробирался назад по путям и под вагонами, наш эшелон уже лязгнул буферами и медленно двинулся в путь. Сердце ушло в пятки. Я бросился вдогонку, расплескивая воду, но с платформы соскочил Минченко, забрал у меня кастрюлю, и мы благополучно забрались на тормозную площадку вагона. Ехать на площадке было холодно, обрызганная водой одежда льдинками липла к телу. Хорошо, что поезд вскоре остановился в поле, и мы с Минченко пересели на свою платформу.

Народ высыпал из вагонов. Куриченко соскочил на откос пути с гусем под мышкой, но гусь отчаянно рванулся и покатился по насыпи. Куриченко и Павлов бросились его ловить. Из вагонов посыпались крики хохочущих насмешников. Пойманного гуся Куриченко прижал к телеграфному столбу, а Павлов, загнув шею гуся вокруг столба, начал пилить ее перочинным ножичком. Струя крови хлестнула на Павлова, и он выпустил голову гуся. Шея распрямилась, и кровь брызнула на Куриченко. Тот бросил гуся и отскочил в сторону. Бросив прыгающего гуся на землю, горе-резники взобрались на насыпь и начали отмывать кровь с одежды. В этот момент паровоз дал гудок, дернул состав. Куриченко бросился вниз по насыпи, схватил гуся и бросился догонять нас.

Из вагонов торчали хохочущие головы, все потешались над зрелищем, свистели, кричали. Зато им досталось потом, когда на платформе Минченко начал ощипывать гуся — пух летел вдоль состава, как хлопья снега, кружился у вагонов, влетая в открытые двери и окна. Теперь уже хохотал Минченко и, нащипав побольше пуха, выбрасывал его на встречный ветер.

На следующей остановке в поле надо было осмолить гуся. Вся сложность заключалась в отсутствии дров и в неопределенной продолжительности стоянки. Мы соскочили с платформы, бросились вдоль железнодорожных путей собирать щепки и бурьян, разожгли костер и начали смолить. Бурьян дымил, и гусь покрылся жирной копотью. С вагонов кричали, давали советы, острили, просили угостить копченой гусятиной. Минченко за словом в карман не лез и хлестко отвечал ядовитыми словами вперемежку с бранью.