Читать книгу "Солдатский долг. Воспоминания генерала вермахта о войне на западе и востоке Европы - Дитрих фон Хольтиц"

Наши чувства к англичанам были более прохладными. Конечно, их оккупационные войска вели себя более корректно и сдержанно, чем французские. Также Англия никак не участвовала в оккупации Рура и действовала умеренно, когда встал вопрос о рурском сепаратизме. Но факт остается фактом: мы, молодые, жившие вне оккупированных зон, чувствовали больше симпатий к французам, благодаря их любезности в отношениях и нашему соседству на континенте, чем к англичанам, более отстраненным, более холодным и более замкнутым.

В отношениях с Россией мы продолжали политику, умело проводившуюся Бисмарком и сохранявшую линию, существовавшую на протяжении целого века. Наше военное командование имело сильную склонность к сотрудничеству с Россией, в чем следовало общей тенденции правительственной политики. Действительно, Россия стала первым крупным государством, заключившим по всей форме равноправный договор с Германией[10]. Большевистская Россия также стала первым государством, гарантировавшим рейхсверу прямую техническую поддержку, позволив ему создать на своей территории авиационные школы и предприятия и набираться опыта в танковых школах. Если я не ошибаюсь, то вскоре после этого германский посол в Москве в беседе с Чичериным высказался следующим образом: «Господин министр, мы должны помогать друг другу». К России мы относились как к боевому товарищу, хотя наши отношения с ней оставались сугубо техническими и практическими, поскольку мы полностью отвергали ее политическую систему.

В целом рейхсвер совершенно не помышлял об агрессии. Он не хотел войны. Когда в 1923 году французы оккупировали Рурскую область, начался новый период напряженности. Молодежь из всех классов общества хлынула добровольцами в казармы и стала ждать, что правительство примет эффективные меры. Но военное командование, зная, что такое война, и прекрасно понимая бесперспективность войны с превосходящей французской армией[11], принципиально отказывалось разделять подобные идеи. В такой обстановке были воспитаны своими начальниками будущие генералы Гитлера, служившие тогда в штабах рейхсвера капитанами и майорами. Рейхсвер не был армией агрессии; он не мог и сознательно не хотел становиться такой армией. Так что его можно определить как армию, созданную для мирного времени. Этим отчасти объясняется возникшее позднее у части офицерства негативное отношение к планам Гитлера начать новую войну, которое они часто выражали открыто.

Отношение к Версальскому договору

Рейхсвер, естественно, жил в том же моральном климате, что и вся нация, и его отношение к Версальскому договору, в ту пору центральному вопросу внешней политики, было таким же, как и у большинства немецкого народа. Договор этот был принят лишь после трудной борьбы, многочисленных, но напрасных протестов, высказывавшихся правительством рейха, и отказа держав-победительниц от любых уступок; известно, что до самого последнего момента они были уверены, что он не будет подписан. Итак, народ, а вместе с ним рейхсвер никогда не смирились с законностью договора и считали, что он оскорбляет их, будучи диктатом. Народная позиция выразилась в лозунге, сформулированном в то время оппозиционными партиями, которые называли этот договор «позорным диктатом». Эти партии, внешне присоединившиеся к «политике исполнения», в действительности поступили так лишь для того, чтобы добиться смягчения и уничтожения наиболее суровых статей. Эта политика основывалась не на принятии духа договора, а на понимании факта, что нет другого выбора, кроме как уступить давлению держав-победительниц, поскольку ничего лучшего в сложившихся обстоятельствах сделать было невозможно. Результатом договора стало то, что с самого момента вступления в силу немцы, так часто разделенные, полностью объединились по этому вопросу, даже если их мнения относительно того, что следует делать, расходились. Военные статьи Версальского договора накладывали на нас жесткие ограничения как относительно численности, так и организации армии. Во-первых, обязательная двенадцатилетняя служба и ограничение численности рейхсвера ста тысячами человек исключали возможность регулярного призыва немецкой молодежи на воинскую службу. Кроме того, этим оставшимся в строю ста тысячам военнослужащих запрещалось иметь такое современное вооружение, как танки, противотанковое оружие, тяжелая артиллерия и любая боевая авиация. Вследствие этого непропорционально в сравнении с другими родами войск возросла роль конницы. Наконец, нам было категорически запрещено иметь орган, являющийся мозговым центром всякой армии, – Генеральный штаб.

Среди немцев, и так не склонных соглашаться с тем, что вся вина за войну возлагалась на них одних, договор вызвал всплеск националистических чувств, которого сами они совершенно не желали. Из-за многочисленных невыполнимых условий народ не воспринимал всерьез договор, который должен был обеспечить ему долгий период мирной жизни. Люди постоянно спрашивали себя, действительно ли этот документ призван способствовать безопасности народов. В то время, как и сегодня[12], встает вопрос: может ли военная пустота в сердце Европы гарантировать мир, или же, напротив, она возбуждает желание более сильной соседней державы пуститься в военную авантюру?

Подобные размышления были частыми в армейской среде. Старшие офицеры высказывались за то, чтобы считать подписанный мирный договор окончательным и исполнять его условия. Но, с другой стороны, рейхсвер не мог смириться с навязанными ему унизительными ограничениями. Иначе и быть не могло. На занятиях по подготовке личного состава на висевших в казармах плакатах внимание солдат обращалось на временный характер ослабления нашей военной мощи. Мы сравнивали наши семь легких дивизий, среди которых преобладала кавалерия, вооруженная, как в старину, пиками, бесспорно живописными, но абсолютно бесполезными в современном бою, с тем, что происходило в соседних странах. Чехословакия создавала армию, вооруженную и снаряженную по-современному. Польша имела мощные вооруженные силы у наших восточных границ. Что же касается французской армии, она уже находилась на нашей территории, ее многочисленные оккупационные войска находились в демилитаризованной зоне вдоль наших западных границ, созданной согласно особым условиям договора.

С учетом ситуации, нам казалось бесспорным наше право искать способы сделать эти условия менее тяжелыми. Я не хочу подробно останавливаться здесь на вопросе, почему Версальский договор не учитывал элементарные интересы нашей страны, вытекавшие из ее географического положения. Ограничимся рассказом о том, что о нем в то время думали в рейхсвере.

Мы, офицеры, считали нетерпимым существование в долговременной стратегической перспективе Польского коридора, отрезавшего Восточную Пруссию от основной территории рейха, что вызывало у нас чувство национального унижения. Если бы нас попросили назвать нашу главную политическую или неполитическую цель, мы бы, скорее даже бессознательно, чем обдуманно, сказали бы: уничтожение этого коридора и воссоединение Восточной Пруссии с рейхом. Мы считали создание данного коридора наибольшей опасностью для нашего государства, угрожавшей самому его существованию, поскольку понимали желание вновь созданного Польского государства заполучить свободный выход к морю, находящийся под его суверенитетом. История и география учили нас тому, что это требование полностью оправдано. На конференциях и в работах, поручавшихся нам в качестве заданий нашими начальниками, мы часто разбирали эти сложные вопросы. Однако я не могу припомнить, чтобы строевые офицеры или штабисты рассматривали войну в качестве решения проблемы, поскольку в наших дискуссиях речь всегда шла об обороне Восточной Пруссии в случае возможного внезапного нападения Польши.