Читать книгу "Богатые девушки - Зильке Шойерман"

Хочешь что-нибудь поесть? — спрашиваю я. Может, суп? Или бутерброд с ветчиной? Он смотрит на меня и насмешливо произносит: я пришел сюда не есть, при этом он делает многозначительную паузу, очевидно, что это намек, намек, прозрачный, как тюлевая занавеска, но я чувствую себя так, словно уткнулась носом в непроницаемо черный забор. Естественно, он пришел сюда не есть и не для разговоров, ибо он резко встает, подходит к стулу, на котором я сижу, опускается на колени, кладет голову на мое лоно и походя произносит фразу, возбуждающую во мне новую надежду, я скучал по тебе, говорит он.

Правда? — счастливым голосом спрашиваю я, но больше я ничего не могу из него выудить, ибо он поднимает руки и запускает их мне под свитер; все-таки он желает меня, и нельзя сказать, что это ничего не значит, такой блестящий человек, как Симон, может добиться благосклонности у любой, но все-таки он хочет именно меня. То, что он находит меня привлекательной, видно невооруженным глазом, а за этим влечением может последовать и любовь, она застанет его врасплох, неожиданно свалившись на голову. Возможно, она — любовь — уже вызревает в его душе, просто он сам пока этого не замечает. Он в изумлении заглянет в себя и скажет, знаешь, Франциска, думаю, что я влюбился в тебя. В жизни вообще происходит великое множество по-настоящему поразительных вещей — стоит лишь вспомнить введение вуду как официальной религии на Гаити, падение Берлинской стены или изобретение противозачаточных пилюль без эстрогенов.

В спальне он тотчас принимается расстегивать рубашку. Я же долго занимаюсь блузкой, правда, я расстегиваю ее, но она остается свободно висеть у меня на плечах; в таком виде я принимаюсь взад и вперед расхаживать по комнате. У меня такое чувство, что сейчас мне предстоит съесть восхитительное на вид яблоко, но, к великому сожалению, я уже знаю, что оно не насытит меня, хотя и нашпиговано сладким марципаном. Между тем Симон быстро сбрасывает трусы на лежащую на полу кучу одежды. Мне кажется, что все происходит слишком быстро, и я спешу вовремя сделать последние приготовления. Я чуть-чуть приглушаю свет стоящего в углу торшера, чтобы он не слепил глаза, на какое-то мгновение я вживаюсь в роль осветителя на съемках порнографического фильма, с той только разницей, что я играю в нем главную роль. И несмотря на то, что я делаю эту тайную запись для своих будущих воспоминаний, мне все же хочется устроить все наилучшим образом. В трусиках и бюстгальтере я возвращаюсь на кухню, чувствуя спиной удивленный взгляд Симона и слыша, как он весело кричит мне вслед: я же здесь, если ты, конечно, собираешься со мной спать.

Мне надо здесь кое-что сделать, кричу я в ответ, но на самом деле я просто нервничаю, мне надо быстро и незаметно хлебнуть пару глотков виски, так как о выпивке я, к великому изумлению Симона, совершенно забыла. Я надеюсь, что алкоголь согреет меня, ибо боюсь, что во время того, что нам предстоит, буду мерзнуть, по крайней мере на втором шаге. В конце концов, это будет красиво и холодно, как прогулка по зимнему лесу, — заниматься сексом, любя равнодушного к тебе партнера, это освежает, но лишает последних сил.

Когда я возвращаюсь, он сидит на кровати, скрестив ноги, как индус, и лишь выражение его лица — победоносное и гордое — мешает воспринимать его наготу, он не выглядит голым, несмотря на то что его стоящий член смотрит прямо на меня. Другие мужчины в этой ситуации выглядят намеренно смехотворными, но Симон конечно же нет. Напротив, я хожу весь вечер по квартире, хотя и полуодетая, но все равно что голая, так что ничего не меняется, когда я раздеваюсь окончательно.

Сидя на краю кровати, мы целуемся, потом падаем на спину, он ложится на меня, лицо его меняется до неузнаваемости, теперь оно исполнено симпатии. Тот, кто имел счастье видеть такое лицо, вознаграждает себя в это мгновение созерцания за все, несмотря на то что понимаю: вместе с возбуждением улетучится и эта любовная невинность. Твердый член давит мне на левое бедро, он звонко шлепает меня, потом его жесткий хвост начинает тыкаться в меня, словно оплодотворяющий маятник, который наконец, вместе с моим сладким вздохом, находит свое место. Меня охватывает чувство безграничной власти, я, словно большой счастливый паук, обвиваю его тело руками и ногами.

Он движется в каком-то непонятном и сложном ритме, и беспомощность, которую я теперь ощущаю, почти так же приятна, как и чувство всевластия, посетившее меня пару секунд назад, вероятно, сила и бессилие — это, в конечном счете, одно и то же, мы сплетаемся в один неразрывный клубок, теперь в мире решительно не существует ничего и никого, кроме нас двоих, только наше сейчас, окружающее нас спасительным шаром, колеблющимся вокруг нас, словно огромный мыльный пузырь. Проходят секунды, кажущиеся мне вечностью, потом все кончается, мы откатываемся друг от друга, и мне кажется, что все произошло слишком быстро. Я смотрю на закрытые глаза Симона, на его веки, такие тяжелые и толстые, что они кажутся наклеенными, он несколько раз мигает, словно видит перед собой что-то совершенно удивительное. Какой у тебя бешеный пульс, произносит он с удовлетворенным видом врача, только что закончившего сложную операцию, потом он отнимает руку от моего запястья и гладит меня по щеке, словно ребенка, боящегося темноты. По спине моей бегут мурашки, зачем он это делает? — ведь это так обманчиво похоже на любовь.

Но я не смею думать об этом, я тысячу раз прощупывала и пробовала наши встречи на вкус, стараясь приписать им какое-то развитие, какую-то историю, но тщетно, в них не было ни того ни другого, это был всего лишь ряд моих следующих друг за другом унижений, сложившихся в цепь черного жемчуга, каковую я невидимо ношу на шее.

Я даже не пытаюсь вообразить, что мы уснем рядом; естественно, нет, ведь ему надо спешить домой, к жене.

Ну вот, он пошевелился, целует меня в шею, в нос, в ухо, нежно, асексуально, и, несмотря на то что в этих ласках нет никакого намека, они кажутся мне украденными, раз поселившись в мозгу, эта мысль не желает меня покидать, она сидит во мне крепко, она вцепилась в меня как репей, она телесна, осязаема, как полосатая арестантская роба, изобличающая во мне воровку, а под робой прячется злое сердце, которое ворует все, что получает от тех, кого эта воровка любит, все, вплоть до мельчайшего жеста. Ибо разве не было похоже то, что я только сейчас думала, попыткой украсть у него ребенка? Я тяжело вздыхаю. Что такое? — спрашивает он нежно, и я быстро отвечаю: ничего, ибо я не смогу связно рассказать ему, что картины, крутящиеся у меня в голове, картины из толстого фотоальбома моего будущего, на них ничего, даже отдаленно похожего на семью, в том виде, в каком их изображают на рекламных плакатах сберегательных касс. Нет, я не могу представить себе ситуацию, когда мы вдвоем стоим, умильно склонившись над крошечным лысым младенцем, или нежимся под деревьями на красно-синем одеяле, устроив пикник в выходной день, я вижу себя только одну, с детской коляской, в платке, под дождем в парке, у меня потерянный взгляд, как у беглянки. Нет, даже ребенок не сможет превратить унижение в победу, это будут лишь шантаж и вымогательство.

Внезапно он резко выпрямляется, перебрасывает ноги через край кровати и, тяжко ступая, на ощупь идет в туалет, потом раздается потрескивающий шелест — струя его мочи бьет в унитаз; он всегда мочится, не закрывая дверь, словно желая показать, что у него нет от меня никаких тайн. Значит, у меня есть две-три минуты времени, и я принимаюсь лихорадочно обнюхивать свои руки и ноги, чтобы ощутить его запах. Он резок и напоминает «Маги», но улетучивается намного быстрее, чем любой другой из знакомых мне ароматов, он чувствуется всего пару секунд, не больше. Так же как глаза привыкают к темноте, нос быстро приспосабливается к этому запаху, поэтому нюхать надо сразу, не откладывая. Уже во время предыдущей нашей встречи я должна была бы понять, что его запах не дотягивает до утра. Но на этот раз все обстоит еще хуже, я почти ничего не чувствую, по крайней мере, не пахнет даже простыня, так как он весьма опрятно впрыснул свою семенную жидкость только в меня, не потеряв ни капли. Значит, думаю я, весь его запах остался во мне. Эта мысль сначала меня радует, я поглаживаю себя, провожу рукой между ног, потом обнюхиваю ладонь, но и здесь у меня нет полной уверенности, так как там наши запахи перемешались. До меня вдруг доходит, что и в этом деле все обстоит так же, как и с другими вещами, связанными с ним, все они присутствуют только во мне, снаружи они не существуют, и я не вполне уверена, что в действительности просто не обманываю саму себя. Чтобы разубедить себя, я встаю на четвереньки и принимаюсь, уткнувшись носом в простыню, ползать по растрепанной кровати. Я прижимаю лицо к подушке, но она вообще ничем не пахнет, если не считать стирального порошка, и в этот момент, стоя на всех четырех, я вижу его в дверном проеме. Он тупо смотрит на меня. Занимаешься гимнастикой? — спрашивает он, нет, отвечаю я, просто потеряла сережку, правда, на мне не было никакой сережки, и, к великому сожалению, мне приходится лгать, ибо, в противоположность ему, у меня-то как раз есть тайны. Но отговорка была выбрана неудачно, ибо он, как и все мужчины, любит решать мелкие житейские проблемы. Он тотчас подползает ко мне на животе и сквозь взбитое одеяло невнятно говорит: какого цвета, большое или маленькое, клипса это или настоящая серьга? Я сразу осознаю, что он большой специалист по украшениям и что у его жены проколоты мочки ушей. Я отвечаю: маленькая жемчужная серьга, и вижу, как он быстро поворачивается ко мне своим белым задом. Это не важно, говорю я, мне не хочется тратить на эту ерунду драгоценное время нашей встречи, его и так слишком мало, но он упрямо ползет под кровать, но все это отнюдь не выглядит так, как будто он хочет привести в порядок наши запутанные дела. Мне не остается ничего другого, как незаметно извлечь из шкатулки на ночном столике искомый предмет и поднять его над головой; я нашла!