Читать книгу "Спаси нас, Мария Монтанелли - Герман Кох"

Я как-то был в гостях у такой вот актерской семейки. Этот визит многое мне объяснил. Тому, у кого отец даже дома целыми днями выступает как на сцене, требуются изрядные усилия, чтобы не свихнуться. Ни единого предложения папаша не мог произнести по-человечески, а я не знал, куда деваться от неловкости. Убежденный в своей неповторимости, с сигаретой во рту, он горланил французские шансоны, одновременно взбивая в миске яйца для омлета. Наверное, воображал себя Ивом Монтаном. Не знаю почему, но все эти артисты похожи не на нормальных людей, а исключительно друг на друга. Они никогда не выходят из роли. Даже лежа в могиле, они, скорее всего, продолжают менять маски. После часового пребывания в том доме у меня заныли челюсти и брови. Невозможно было удержаться, чтобы не подыгрывать тому типу. Зато я стал с пониманием относиться к своим одноклассникам, которые живут в атмосфере раскатистых натужно-театральных фраз, второсортной мимики и вечно поднятого занавеса.

Впрочем, это касается всех, у кого богемные родители. Невыносимо ведь, когда тебе проедают плешь, убеждая, что ты непременно обязан стать суперкреативной личностью. Мне вспоминается один мальчик из начальной школы Монтанелли по имени то ли Юрген, то ли Патрик… да, Патрик! В голове не укладывается, как можно наградить ребенка подобным именем – афганской борзой и то не дашь такую кличку. Впрочем, тот Патрик явно страдал манией величия. У него было до того надменное и хмурое лицо, что ближе чем на сорок метров подходить к нему не хотелось. Однажды учитель музыки Кромхаут, посещавший нас раз в неделю, чтобы в очередной раз помучить класс набившими оскомину канонами (одно слово «канон» уже вызывало рвотный рефлекс), так вот, этот Кромхаут как-то раз весьма деликатно поинтересовался, не желает ли кто-нибудь из нас сыграть на пианино.

Девяносто девять процентов нашей гоп-компании, включая меня самого, брали уроки фортепиано, скрипки, флейты или еще чего-нибудь похуже, что считалось неотъемлемым атрибутом хорошего воспитания в семьях добропорядочных родителей из престижных районов. Но сейчас речь не о том. Речь о Патрике, который со вздохом поднялся со стула, будто делал всем великое одолжение, и, устремив томный взгляд к воображаемому горизонту, сел за инструмент. В классе было слышно, как летит муха.

– Эту пьесу я сочинил после ссоры с мамой, – сказал Патрик, опустив голову, чтобы сосредоточиться и приступить к исполнению.

Самой пьесы я уже не помню, но помню, что подразумеваемая эмоция была сполна отражена в его произведении. Ничего удивительного. Начальная школа кишмя кишела патриками, которые в свои десять лет с кисточкой в руках отступали на несколько шагов от мольберта и, многозначительно прищурившись, бубнили себе под нос: «Распределение цветовых плоскостей удалось еще не в полной мере…» – или прочую заумную чепуху.

Помимо «артистов» в нашем лицее учатся дети толстосумов. Обучение здесь стоит в шестнадцать раз дороже, чем в обычной средней школе, так что простые смертные при зачислении отпадают автоматически. Кроме того, все учебные здания понатыканы в одном районе – районе, где деньги растут на деревьях. У богатеньких родителей все под боком: детский сад Монтанелли, начальная школа Монтанелли и лицей Монтанелли – учреждения единой, пусть и не самой современной, но в любом случае эксклюзивной образовательной системы – расположены на расстоянии вытянутой руки. Таким образом, с пеленок до первых шагов в реальный мир твой ребенок надежно застрахован от плебейской вони.

Мой отец не испытывает недостатка в деньгах, но разница в доходах по сравнению с другими семьями, пусть и минимальная, все же была. Помню, например, сады при домах моих приятелей, где я часто играл в раннем детстве. Роскошные сады, с убаюкивающими, плавно вальсирующими оросительными установками, с белыми металлическими столами, с холодным лимонадом и вазами, полными шоколадных конфет. Однако самое неизгладимое впечатление произвели на меня педальные автомобили. В некоторых семьях с двумя детьми их было по пять-шесть, припаркованных у крыльца. При виде сверкающих спортивных машин, джипов, броневиков и даже автокрана текли слюнки. О том, как я на коленях умолял своих друзей позволить мне прокатиться хоть на самой плохонькой тачке из всех, лучше не вспоминать. Вернувшись домой, я выклянчивал у родителей себе в подарок такую же игрушку, но, увы, тщетно.

Я единственный ребенок в семье, и больше всего родители боялись меня избаловать. Разумеется, они действовали из лучших побуждений, однако, как ни старайся, единственного сыночка балуешь помимо воли. Вокруг была тьма-тьмущая педальных автомобилей, у меня же не было ни одного. По ночам, лежа в постели с широко открытыми глазами, я грезил о собственной педальной машине: черной блестящей модели, по бокам которой белыми буквами выведено «ПОЛИЦИЯ», маневренной и снабженной сиреной. В моих ночных фантазиях я совершал один арест за другим, беспощадно преграждая путь какому-нибудь водителю, после чего степенно выходил из машины, снимал белые кожаные перчатки и, небрежно похлопывая ими, требовал документы у задержанного. На глазах у меня, само собой, были солнцезащитные очки с зеркальными стеклами. Документы нарушителя, как правило, были не в порядке, и он неоднократно вызывался потом в полицейский участок для дачи показаний. Я фантазировал о дальнейших разборках в участке, но об этом я умолчу. Не купив мне педальную машину, родители совершили большую ошибку – я мог бы очистить наш район от всякого сброда, это ясно как дважды два.

Каким образом слабоумный оказался в системе Монтанелли, для меня загадка. Можно предположить, что у него были состоятельные предки, но я видел их на похоронах, и выглядели они весьма заурядно. Мать прижимала к лицу белый платок, а отец, стоя с неестественно прямой спиной, смотрел сквозь толпу присутствующих. Он не плакал, казалось, что его горе растеклось гораздо дальше, за границы этого кладбища. Никак нельзя было сказать, что денег у них куры не клюют, уж я-то в этом разбираюсь.

Скорее всего, лицей Монтанелли просто решил записать его на счет своих заслуг, продемонстрировав обществу, что, мол, без церемоний принял на обучение умственно отсталого ребенка. Ребенка, перед которым другие образовательные учреждения без разговоров захлопнули бы дверь, в то время как только в Монтанелли его встретили с распростертыми объятиями. «Это у нас обычная практика», – примерно так, вероятно, они рассуждали. Надо было видеть этого пентюха, когда он впервые переступил порог нашего класса. От этих воспоминаний у меня до сих пор мурашки по коже, тем более памятуя о том, что случилось впоследствии. Не то что я как в воду глядел, но, по-моему, им следовало хорошенько пораскинуть мозгами, прежде чем принять его в лицей. Не нужно было семи пядей во лбу, чтобы почувствовать: до беды недалеко. Но сейчас это предпочитают замалчивать. Если толкаешь кого-то на глубину, не говори потом, что не знал, насколько там глубоко. То, что там глубоко, я понимал с самого начала, но что бывает еще глубже, до меня дошло лишь после того, как я лично пережил эту трагедию.

4

Слабоумный появился в нашем классе где-то посреди учебного года. (Наверно, на то были причины, но сейчас это неважно.) Из окна классной комнаты все равно невозможно было разобрать, какой на дворе месяц. Дождь ли, снег ли, солнце или мокрые осенние листья – один черт, по существу ничего не менялось, пейзаж за окном не отличался разнообразием. Времена года неохотно влачились друг за другом по пятам, словно в этом прогнившем, паршивом районе у них не было сил. Словно здесь им не хватало воздуха. По мне, так следовало вообще замуровать эти окна – вид из них лишь наводил скуку: дома с унылыми занавесками, припаркованные автомобили, деревца… К тому же худосочные – старые деревья были выкорчеваны бомбежкой. Нет, лучше было не смотреть на улицу – она лишь усугубляла тоску. Так что приходилось целиком сосредотачиваться на уроках.