Читать книгу "Семья - Лесли Уоллер"

Проезжая по извилистой улочке, ведущей на запад, Фискетти увидел грузовик Старика, запаркованный у въезда на территорию огромного поместья.

— Из оранжереи Амато, — сказал он Барни, кивая в сторону грузовика.

— Прадедушкин.

Фискетти не мог понять, выражал ли голос сына скуку или самодовольство. Он подумал, как бы отреагировал Дон Винченцо на такое отношение Барни к знаменитому предку, к Старику.

(«Это что еще — разве так должен сопляк относиться к своему прадедушке? Ты неправильно его воспитываешь, Бенни. Ты и сам непочтителен со мной. Со своим отцом. Со мной. Ох, как плохо это, Бенни. Но тут дело касается Старика; тебе надо отучить его от дурных словечек, втолковать, как следует себя вести со Стариком».)

«Карманн-гия» с откинутым верхом свернула на главную дорогу и влилась в поток машин, идущих к Нью-Йорку с севера по дороге вдоль парка. Бен Фискетти повернулся к Барни и радостно улыбнулся.

— Вот это жизнь, верно, Барни-малыш?

— Потрясающе, — отозвался мальчик.

Сейчас он вроде говорит искренне, подумал Фискетти. Может, дядя Винченцо прав. Может, он не научил Барни уважать других. Ну и что? Кого уважать? За что?

Горстку иммигрантов, цепляющихся за старые привычки, которые вывезли с Сицилии? Некоторые из них родились здесь, но уксус Сицилии отравлял их кровь. Вот и его отца, Гаэтано Фискетти, его привезли в Штаты шестилетним малышом, а говорит он все равно с итальянским акцентом. Они просто смешны, даже самый важный среди них. Дядя Винченцо Бийиото, типичнейший сицилийский тесть, был так же смешон, как и все остальные. Газеты не упускали случая, чтобы не привести в скобках его прозвище — Винни Биг, то есть Большой. В старые времена у дяди Винченцо был приятель по имени Гуэльмо Смальдоне, имевший прозвище Вилли Маленький, смех, да и только.

Он резко затормозил, чтобы не врезаться в вынырнувший перед ним «олдсмобил-торонадо». Оскалив зубы, Фискетти выжал газ до конца и услышал, как ровный гул мотора его машины, сработанный фирмой «Фольксваген», сменился на внезапный рев. Машина набрала скорость и пронеслась мимо «торонадо». Фискетти выскочил перед этим огромным чудовищем и притормозил, заставив соперника ударить по тормозам, как до этого пришлось сделать ему самому.

— Finito.[2]Вот теперь квиты.

Бен Фискетти взглянул на Барни. У мальчика блестели глаза. Он не пропустил ни одного мгновения дуэли.

— Здорово, папа! Здорово!

Барни правится то же, что и мне, подумал Фискетти, но мне не правится ничего из того, что делает мой отец. Где-то что-то сломалось в наших отношениях, решил он, это случилось, когда Гаэтано Фискетти отправил своего Бена в Вест-Пойнт.

А теперь совершенно другая, новая семья Фискетти, подумал Бен. Прощайте, вонючие старые негодяи, которые носят в карманах своих мешковатых костюмов промасленные бумажные кульки с жареным перцем. Прощай, уважение ради слепого уважения. Теперь уважение нужно заслужить.

Фискетти потрепал Барни по голове. Он решил, что с сегодняшнего дня будет делать только то, что будет вызывать уважение Барни.

Глава третья

Продавец тут же узнал Эдис и обратился к ней по фамилии. Оказалось, она позвонила заранее в оранжерею Амато, предупредив об их приезде, точно она заказывала номер в гостинице. Продавец был одет просто — в синие джинсы и спортивную рубашку, но заговорил с Эдис, как отметил про себя Палмер, с видом человека, в душе которого боролись противоречивые чувства: так большинство продавцов обращались с покупательницами, которые разбираются в товаре, ожидая нелегкую сделку, в их поведении почтительность сочеталась с легким флиртом и презрением.

Палмер отошел в сторону, к стене, где на неотретушированных фотографиях демонстрировались результаты высеивания на одной половине лужайки простых семян травы, а на другой — смеси «Агривейд», состоящей из пяти разных сортов трав, четырех порошков от насекомых, трех гормонов роста и двух видов навоза.

«И сорок бочек арестантов», — подумал про себя Палмер, постепенно удаляясь от Эдис, голос которой непрерывно журчал, пока она рассуждала об аспарагусах, цветочной аранжировке и филодендронах. Как вообще может быть навоз разного сорта?

Он знал, что, уходя из конторы и бросая семью, ведет себя довольно странно. Злиться на Эдис вроде ему не из-за чего. Она куда свирепее могла бы на него нападать за то, что он так долго искал дорогу, любая другая жена не спустила бы своему благоверному, а у Эдис даже мило получалось. Ему просто удача улыбнулась, да еще он от природы отлично ориентировался в пространстве, не то выглядеть ему шутом в глазах детей. Он сбегал от нее, впрочем, ее это ничуть не беспокоило, как ребенок мстил ей, хотя она этого не заслужила, а раньше почти никогда не мстил ей.

Тем не менее он продолжал уходить от Эдис все дальше. Он не только перестал ее видеть, но и слышать. И вот он вышел из здания и увидел стоянку в новом ракурсе. Он машинально заметил, что из дюжины машин, припаркованных там, включая и его собственную, восемь были пикапами. Он подумал, снова машинально, неужели более шестидесяти процентов покупателей Амато, которые приезжали сюда утром в субботу, пользуются пикапами?!

Боже мой, подумал он, банкир остается банкиром в любой ситуации.

Он ненавидел себя за то, что в спокойной, тихой атмосфере выходного дня, когда должен торжествовать его главный принцип — «Относись ко всему легче», он не мог удержаться и не подсчитывать все подряд.

Он сел на скамейку из бетона, заметив ярлык с ценой — «78.89, вкл. доставку» (значит, такие здесь продавали, а это — образец). Наклонившись вперед и обхватив ладонями колени, он заметил, как еще один пикап въехал на стоянку. Уже не шестьдесят шесть процентов, а семьдесят пять. Из машины вышла вся семья и направилась в контору — довольно молодые родители, маленькие дети и, наконец, очень пожилая женщина, скорее бабушка отца или матери, а не мать.

Он наблюдал, как она с трудом выбирается из машины. Ее близкие уже исчезли внутри конторы, будто не думая и уж конечно не желая подумать о том, что прабабушке нужно помочь, вылезти из неудобной двери пикапа. Ей пришлось согнуться в три погибели, что, видно, причиняло ей адскую боль. Палмер стал подниматься со скамейки, потом увидел, что бабуся наконец выбралась.

Он наблюдал, как она шла по неровной дороге, покрытой гравием, спотыкалась, морщась от боли. Не дай бог состариться, подумал Палмер. Никому нет до стариков дела.

Он поджал губы, точь-в-точь как женщина, которая терзалась от боли. И ей не удалось сделать свои юные мечты явью. Никому не удается. И он тоже лелеял когда-то дерзкие мечты. В детстве он не отличался особым буйством фантазии или воображения. Его старший брат Хэнли, который не вернулся из тренировочного полета над Пэнсаколой в самом начале войны, любил покуролесить. Хэнли воображал себя великим покорителем воздушного пространства, мечтая, например, облететь земной шар, как Уайли Пост, или решал вести тайную войну против королей преступного мира, которые правили в Чикаго, а Палмеру было достаточно стать хотя бы врачом и спасать жизни тысячам благородных пациентов или государственным деятелем, осторожно ведущим корабль своих соотечественников через бурные волны политических интриг.